Поначалу земляки приняли Всеволода недружелюбно. Он показался им подозрительным, этот мальчик в богатой шёлковой одежде, одинаково свободно говоривший и по-гречески, и по-русски. Но потом к нему привыкли, хотя и вставали, и кланялись в пояс при его появлении по-прежнему...

Войдя в знакомый дом, Всеволод снял шапку с меховой оторочкой и перекрестился на образа. Княжичу принесли отдельный стол, застланный новой льняной скатертью, поставили перед гостем еду и вино, смешанное с водой, по обычаю греков. Русские же пили его неразбавленным, хотя и знали, что в Византии всякий человек слывёт пьяницей, если пьёт чистое вино.

Княжич, как всегда, помалкивал и только слушал. Но это тоже стало привычным, и общему разговору его молчание не мешало. Да и речь вели при нём о делах житейских, обыденных. О ценах на воск и шелка, о том, что половцы, проданные в рабство, никуда не годятся — уж больно быстро чахнут в неволе, а потому и покупают их без всякой охоты. Вспоминали о тяготах пути, об оставленных на родине жёнах и детях; поругивали херсонесских купцов, которые норовят за бесценок перекупить русские товары, а продать их втридорога.

— Греки вот тоже недовольны, — говорил один из купцов, горбоносый и кудрявый детина. — У них тут, в Цареграде, веницейцев да генуэзцев что тараканов расплодилось. И всяк свой кус не упустит. Вчера, я слыхал, снова их лавки громили.

Детина поднялся и подбросил в жаровню древесных углей.

— Дивно мне, — заметил он, — как тут люди без печей живут. Нищеброды да убогие по ночам разводят костры где придётся, оттого и пожары в городе гости нередкие.

Подвыпив, купцы завели песню:

Родная речь и особенно песни поднимали из глубин мальчишеского сердца такую острую, непереносимую тоску, что хотелось плакать. Но Всеволод уже давно научился скрывать свои чувства на людях. Видно, не прошли даром наставления отца Василия, духовника и первого учителя княжича.

«Будь воздержан на язык, — не уставал повторять священник, — не рассуждай в присутствии старших, пока тебя не спросят. Мысли свои держи при себе. Ничему не удивляйся; не радуйся и не печалься бурно».

Эти заповеди, наряду с библейскими, крепко и навсегда засели в голове Всеволода. И ни одна живая душа не знала, что по ночам, оставшись один, княжич часто задыхался от слёз и твердил про себя придуманную молитву: «Христе боже, ты благ и милостив. Сделай же так, чтоб я снова увидел родину! Ты велик и всякий день творишь чудеса. Помоги же мне, Господи, ибо я одинок и несчастен!»

Но до сих пор вседержитель оставался глух к молитвам мальчика...

В конце декабря 1169 года вернулся в Константинополь византийский флот, посланный василевсом в Египет. Это было как гром среди ясного неба. На дворе стоял хмурый декабрь — самый неблагоприятный для мореплавания месяц.

Встревоженные жители столицы толпами сбегались к императорской гавани, в которую с великим трудом одна за другой входили на вёслах потрёпанные триеры. Одна из них причалила неудачно, и крутая волна разбила её о каменный мол, как пустую яичную скорлупу. Тонущим бросали с берега пояса и верёвки.

Вид у кораблей был жалкий. Даже сифоны — бронзовые чудища с разинутой пастью — позеленели, казалось, не от морской воды, а от перенесённых страданий. И не верилось встречающим, что ещё недавно эти металлические звери наводили ужас на вражеские суда, изрыгая «греческий огонь», самовоспламеняющуюся адскую смесь, способную гореть и на воде.

Но ещё более жалкими выглядели сами воины, сходившие на берег. Оборванные и измождённые, они шатались, словно тростник под ветром, и напоминали, скорее всего, каторжников, вернувшихся из каменоломен. Горожане смотрели на воинов со страхом, болью и недоумением. Самым же поразительным и страшным было то, что почти все прибывшие не имели при себе оружия!

Наутро глашатаи объявили на площадях города: великий василевс — император Венгерский, Хорватский, Болгарский, Грузинский, Хазарский и Готский Мануил I Комнин — заключил с египтянами выгодный мир.

Но константинопольцы уже знали горькую правду. А правда была такова. Императорское войско под началом главнокомандующего — мегадука Андроника Кондостефана осадило Дамьетту, портовый город в устье Нила. Осада затянулась, и в стане византийцев начался голод. Кондостефану пришлось пойти на переговоры. Едва лишь слух об этом прошёл среди воинов, как они, не дожидаясь приказа начальников, сожгли осадные орудия, побросали щиты и мечи и сели за вёсла. Бегство было паническим. С Кондостефаном остался только русско-варяжский отряд на шести триерах, но и его возвращения ждали со дня на день.

Знаменитый полководец с остатками войска прибыл в глухую полночь, и его никто не встречал.

Всеволод уже собирался лечь в постель, когда вошёл Михаил. Братья обнялись.

— Я боялся за тебя, — сказал Всеволод, вглядываясь в тёмное и будто чужое лицо брата. — Ох и похудел же ты, даже зубы к щекам прилипли.

— А, были бы кости, мясо нарастёт, — попытался отшутиться Михаил. Он уже успел переодеться с дороги, но всё равно казался каким-то пропылённым и немытым, а главное — безмерно усталым.

— Были бы кости, — повторил Всеволод. Так всегда говаривала покойная матушка.

Михаил присел к столу и вдруг сказал:

— Кончилась, брат, Византия. Ещё полвека — и лежать ей во прахе.

— Опомнись! — воскликнул Всеволод. — Ведь империя одерживает победу за победой. Мануил разгромил половцев и венгров, отнял у норманнов Корфу!

Михаил кивнул:

— Да, он славный воин. Но он ошибается, будто силы империи беспредельны. Василевсу не даёт покоя мысль, что Византия — единственная наследница Древнего Рима. Но времена Рима миновали, и помоги бог Мануилу удержать хоть нынешние владения. А он зарится на Италию и Египет. К тому же он одинок. Его вельможи заплыли жиром и думают только о своих удовольствиях да охотничьих забавах. Впрочем, и сам народ не лучше.

Что последует дальше, Всеволод знал заранее. Спесь, лукавство, льстивость, жадность и предательство Михаил почему-то считал природными свойствами всех греков.

— Патрикии кичатся своей образованностью, но ты бы посмотрел, что делали эти люди в Египте. Не поверишь, — Михаил понизил голос до шёпота, — но я видел своими глазами, как они, христиане, варили в котлах мусульманских младенцев и окропляли этой водой правую руку.

— Зачем?! — тоже шёпотом спросил Всеволод.

— Чтобы рука стала сильнее.

Михаил долго молчал, потом сказал:

— Мы давно не виделись с Васильком, надо бы его навестить. Да только меня вряд ли отпустят.

С Васильком они увиделись лишь в мае, и это была последняя встреча в их жизни. Приехал он с Дуная по вызову братьев. Причина вызова заключалась в том, что Андрей прислал письмо. В нём великий князь писал: «Забудьте обиду, зову вас на Русь. Марта восьмого дня, соизволением божиим, мною взят на щит Киев. Земли киевские отдаю вам, ибо они издревле суть удел Мономашичей — и в первую голову нашего покойного родителя...»

Прочитав послание Андрея, Василько насупился.

— Вы вольны поступать как знаете, — сказал он. — У меня же к ласковым словам братца веры нет.

— Душа-то не болит в чужой стороне? — тихо спросил Михаил.

— Душа душой, а голова дороже...

Одиннадцатого мая в Константинополе начались великие празднества — столице исполнилось со дня основания восемьсот сорок лет.

Дворцовыми лабиринтами братья прошли на ипподром, где высилась статуя Геракла. Она была так громадна, что казалась не созданием человеческих рук, а творением богов или титанов. Учитель поэтики сказал однажды Всеволоду, что тесьмой, обведённой вокруг мизинца статуи, можно опоясать взрослого мужчину.