Промолчал он и на сей раз, потому что знал: для Марии это будет новый удар, а она и от недавней беды ещё не оправилась.

— Митя, — вдруг спросила княгиня, — а может, мне в монастырь уйти?

Всеволод Юрьевич засмеялся, но сердце у него нехорошо ёкнуло: жена заговаривала о пострижении не впервые.

— Выбрось это из головы, — сказал он. — Детей-то на кого бросишь? А богомольцев и без тебя хватит.

— Глебушка каждую ночь снится. — Мария опустила голову, и по щекам у неё покатились слёзы. — Будто тянет ко мне ручонки и зовёт, зовёт...

— Перестань, не трави мне душу, — тихо попросил великий князь. — Я ведь тоже не каменный.

Он поднял жену на руки, пересадил к себе на колени и стал покачивать, как ребёнка.

Воибор возвращался с реки Нерли. Он ездил туда, чтобы лишний раз взглянуть на строгую красоту храма Покрова. В голове Воибора рождался дерзкий замысел: построить во Владимире собор, какого на Руси никто ещё не видывал. А за основу взять древний прообраз — русский деревянный сруб, который скрыто живёт в каменном храме Покрова.

Намётанный глаз Воибора невольно ловил черты будущего собора — и в разнотравье резного кленового блюда, и в чеканке серебряных братин, и в тонком узоре тканей, и в причудливых поделках из кости, которыми спокон веку славилась северная Русь.

Занятый своими мыслями, Воибор не заметил, как въехал в ворота города. И тут какой-то детина в одежде княжого дружинника схватил коня под уздцы:

— Тпрру!

— Тебе чего? — сердито спросил Воибор и вдруг ахнул, признав в дружиннике Прокшу.

Воибор спрыгнул с седла и угодил в объятия своего дружка.

— Да полегче ты, медведь, — взмолился он. — Кости переломаешь. Отпусти ради Христа!

Прокша захохотал и, отстранив, стал разглядывать Воибора.

— А ты всё такой же, — сказал он. — Похудел только. Всё, поди, книжную пыль глотаешь?

— Да нет, последнее время больше приходилось кистью махать. Росписи в храме видел?

— Неужто твоя работа? — удивился Прокша. — А я, брат, мечом махал, аж надоело!

— В Рязанской земле?

— Там. Да что мы на улице-то стоим? Пошли ко мне, это недалеко.

Прокша привёл Воибора к новой избе на Гончарной улице.

— Вот и мои хоромы, — сказал он. — Недавно купил.

— Женился, что ли?

— Пока не тороплюсь.

В конюшенной пристройке, куда они завели коня, Воибор увидел двух гладких жеребцов — вороного и буланого. На стенах висела дорогая сбруя в серебряной отделке.

— Тоже в походе добыл, — похвастался Прокша. — Да ты сам-то не рассёдлывай, чай, у меня есть кому. Эй, Неждан, ты часом не оглох?

На зов явился седобородый мужик в посконной рубахе.

— Обряди коня, — велел ему Прокша. — Да дочке скажи, пускай соберёт на стол. Дорогой гость у меня.

— Сделаю, хозяин, — кланяясь, отвечал мужик.

Прокша и гость прошли в избу. Пока они умывались над лоханью, по дому неслышно сновала босая девушка лет шестнадцати, русоволосая и сероглазая. Воибор понял, что сна тоже полонянка, взятая Прокшей вместе с отцом.

На столе появилась корчага с медовухой. Девушка ловко расставила миски с солёными рыжиками, салом, огурцами и вяленой рыбой.

— Ну, выпьем со свиданьицем, — сказал Прокша и сурово посмотрел на девушку. — Ты, Марья, видать, совсем порядка не знаешь. Поднеси гостю чару да с поцелуем, по русскому обычаю.

Полонянка протянула Воибору ковш. Рука у неё дрожала.

— Ну, долго нам ждать? — повысил голос Прокша.

— Не надо, — попросил Воибор. Ему стало не по себе, когда он взглянул в лицо девушки.

— А ты не брезгуй, — засмеялся Прокша. — Родитель у неё в Пронске воеводой был, это он сейчас на пугало похож, а раньше-то каким соколом глядел. Марья, делай, что велено!

Девушка наклонилась и поцеловала гостя. Губы у неё были неживые.

— Вот так-то лучше. Я строптивых не люблю. Хошь, подарю её тебе?

Воибор покачал головой.

— Как знаешь. — Прокша осушил свой ковш и продолжал: — Мы когда Пронск-то обложили со всех сторон, дак им худо пришлось. Стали косопузые по ночам вылезать из города и красть воду. А мы, не будь дураки, у всех ворот поставили заслоны — и в копья их, в копья!

Девушка тихонько заплакала.

— Цыть! — крикнул Прокша. — Нечего тут мокреть разводить. Ступай к себе и вой сколько хочешь.

Марья вышла.

— А ты недобрый стал, — сказал Воибор, не поднимая глаз на товарища. — Она, поди, тоже человек.

— Была человеком, а теперь холопка.

Разговор дальше не клеился, и скоро Воибор попрощался с Прокшей, сославшись на неотложные дела. На душе у него было муторно, словно он напился из кадушки, в которой зацвела вода.

«Вот как война душу-то людям калечит, — думал он, молясь перед сном. — Доколе же будут страдать ни в чём не повинные люди? За что им такое наказание? Господи милостивый, ты-то куда смотришь? Ведь и рязанцы — дети твои, не пасынки. А с князя Романа беда как с гуся вода. Утёк куда-то на юг и в ус не дует. Где же справедливость твоя, господи?..»

В эту ветреную первомартовскую ночь Всеволод Юрьевич почти не спал. А когда задрёмывал, то сны приходили чудные и страшные. Виделись ему почему-то объятые пламенем улицы Константинополя и толпы осатанелых крестоносцев, грабящих храмы и жилища горожан. Видения вставали столь отчётливо, словно великий князь сам был очевидцем ужасающего погрома, а не слышал о нём от заезжего русского паломника. Бедствие это обрушилось на византийскую столицу в прошлом, 1205 году от рождества Христова...[84]

А то вдруг являлся великому князю покойный Святослав Киевский. Охая и причитая, он тащил на горбу бронзовые церковные врата, смутно знакомые Всеволоду. Просыпаясь, великий князь припоминал, что врата эти семь лет назад приволокли из варяжского города Сигтуны лихие новгородцы, ходившие туда ратью. Приволокли и навесили на одном из входов святой Софии.

«Вот уж воистину нелепица, — размышлял про себя великий князь. — При чём тут Святослав и эти похищенные ворота?»

Безрадостные мысли одолевали Всеволода Юрьевича, как мухи в летнюю жару. Нынче ему предстояло отправить на княжение в Новгород Константина. Как-то примет это известие Мария? Ведь Костя у неё любимый сын, и в дни своей долгой болезни она в нём одном находила утешение. Теперь же и того лишится...

Вот и пролетели лучшие годы, истаяли, как птичьи косяки в вечереющем небе. И отрочество, и юность, и зрелость прожиты в беспрерывных трудах, заботах и войнах. Вроде бы всё делалось, как надо, а поди ж ты — гложет сердце зубастая тоска, скребёт его чувство какой-то неизбывной, непонятной вины. За что, перед кем?..

Промаявшись в постели до третьих петухов, Всеволод Юрьевич встал и ополоснулся холодной водой.

Полумрак в горнице постепенно голубел. Великий князь подошёл к окну, затянутому прозрачным ледком. По двору, вдоль зубчатых стен нового детинца, мело снежную крупу. День занимался неприютный и тусклый. Где-то в оружейной слободе уже тенькала под молотком броня, и, словно откликаясь ей, уронил первые круглые звуки и призывно запел над городом утренний колокол.

Всеволод Юрьевич прошёл к жене. В её горнице, к удивлению великого князя, уже сидел Константин. На юноше была дорожная одежда.

— Вот и ты, — с лёгким вздохом сказала Мария. — А мы, видишь, прощаемся.

С исхудалого лица на Всеволода глянули её глаза — большие и скорбные, как у иконной богородицы, глаза матери. Всеволод Юрьевич приготовился к слезам и упрёкам, но Мария казалась совсем спокойной. Только уголки её губ чуть заметно подрагивали.

— Князь и господин мой, — заговорила она. — Богом заклинаю тебя: установи закон о единонаследии. Не дели Русь. Иначе не будет мира меж нашими сыновьями, как у твоего отца не было его с братьями. А ты, сынок, когда нас с отцом не станет, живи с младшими своими в согласии, наставляй их на правое дело. Благословляю тебя в сей жизни и в будущей, ибо знаю: больше не свидимся.