Владимир тоже заметно отстраивался. Тиуны Всеволода зорко следили за тем, чтобы избы и усадьбы ставились добротные, а не на живую нитку.

Казна великого князя сильно оскудела, но он не унывал: хлеба в этом году уродились славные, да и медуши пополнились изрядно. А зимой Всеволод Юрьевич надеялся отправить в Византию на продажу все меха, которые соберёт в полюдье. На руку оказался и последний договор с Серебряными булгарами. Беспошлинная торговля быстро поправит дела Владимира.

Однажды ночью великому князю не спалось, и он читал «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия.

В дверь осторожно постучали. Вошёл Кузьма Ратишич.

— Прости, княже, — сказал он, — что беспокою в неурочный час. Да вижу — в твоей горнице свет, вот и решился.

— Случилось что-нибудь?

— Гонец из Ясской земли прибыл. С письмом.

— С гонцом завтра поговорю, а письмо давай.

Кузьма Ратишич протянул Всеволоду пергаментный свиток и, поклонившись, вышел.

Великий князь сорвал со шнурка печать и развернул упругую трубку. Письмо было написано по-гречески.

«Хроникона четыреста шестого, — стал читать Всеволод, — от сотворения мира шесть тысяч семьсот девяностого, месяца октября первого, в праздник богородицы нашей в Мцхетском соборе блаженнейшим каталико́сом[79] Грузии Николоозом совершена помолвка царицы Абхазской и всея Грузии, дочери Георгия Тамар и знатного русского княжича, сына Андрея Великого, Юрия-Георгия».

Внизу стояла подпись: «Дидвачар Занкан Зорабабели». Великий князь не знал, что такое «дидвачар».

«Наверное, придворное звание, — подумал он. — Спит или нет Мария?»

Он оделся и тихонько прошёл на женскую половину терема. В покоях княгини слышался заливистый детский плач и негромкий говор.

«Костя буянит», — с улыбкой подумал великий князь, и на сердце у него посветлело.

Он вошёл в опочивальню жены. Мария перепелёнывала младенца. Ей помогала мамка, молодая краснощёкая баба.

— Блажит? — спросил Всеволод, наклоняясь над сыном.

— Блажит, государь, — ответила мамка. — Наповадился среди ночи просыпаться — молока ему подавай.

Она подхватила ребёнка на руки и унесла в соседнюю комнату.

Всеволод присел на постели жены и молча протянул письмо. Прочитав его, Мария подняла на мужа глаза.

— Тамар умна и красива. Я рада за Юрия, — сказала она. — А ты?

— Я тоже. Но кто этот дидвачар Зорабабели?

— Дидвачар — это очень богатый купец. В Грузии купцы пользуются большим почётом. А Занкана я когда-то хорошо знала.

— Как ты думаешь, зачем он мне написал?

— А ты не догадываешься? По-моему, он предлагает свои услуги...

— Как соглядатай?

Мария кивнула.

— Над этим стоит поразмыслить, — молвил Всеволод и надолго замолчал.

За стеной поскрипывала колыбель и мамка негромко пела:

— Продлил господь род мой, — вслух подумал Всеволод, прислушиваясь к пению. — Да горит свеча от свечи, да не угаснет вовеки.

Он поцеловал жену и, пожелав ей доброй ночи, пошёл к себе. Мария перекрестила его в спину.

А великий князь так и не смог уснуть. Мысли его всё время возвращались к племяннику: «Ежели удастся наладить с ним прежнюю дружбу, то половцам придёт конец. Мы зажмём их в такие тиски, что они испустят дух. Или обида пересилит в Юрии любовь к отчизне? Нет, быть того не может. Ведь он русский человек*.

От бессонной ночи ломило виски. Но ложиться было уже поздно — великий князь уговорился с Гюрей на рассвете выехать в Переславль-Залесский, где возводились новые городовые стены. Работы требовали хозяйского догляда.

По первому снегу, когда зазимок перекинул ледяные мосты через реки, вернулся из Немецкой земли зодчий Елисей Никитин с пятнадцатью учениками. Великий князь был крепко обрадован и не скрывал этого. Полдня он продержал приезжих, расспрашивая обо всём, что довелось им увидеть на долгом пути. А повидали они, судя по всему, немало: жили в Цареграде, в русском монастыре на Афоне, объездили болгарские, италийские и германские города. И везде присматривались к работе иноземных мастеров, а иной раз и нанимались к ним в подручные.

За два года труда и ученья открылись русским юношам многие тайны в резьбе по камню, в строительном деле и в красочном настенном письме. Правда, тайны эти стоили недёшево, и пришлось Елисею изрядно порастрясти мошну, которую при отъезде вручил ему Всеволод Юрьевич. Недаром ведь сказано: сухая ложка рот дерёт. Встречались среди иноземцев и бессребреники, но чаще за науку надо было платить.

— А чему обучался ты? — спросил великий князь Воибора. Спросил нарочно по-гречески.

— Иконописи и архитектуре. — Воибор покраснел оттого, что великий князь обратился прямо к нему, через голову наставника.

— Это хорошо. Зодчие и живописцы нам нужны в первую очередь, — кивнул Всеволод Юрьевич. — Перед вашим отъездом я сказывал, что мы будем строить много. Много, но — на века. А для начала надо восстановить Соборную церковь. Небось видели, в какое запустение пришла она после пожара?

— Видели, князь-батюшка, — отозвался Никитин. — У меня аж сердце перевернулось.

— Знаю. И хочу спросить: можно ли воссоздать храм в прежнем облике?

Зодчий помотал головой:

— Стены, государь, от огня потрескались и стали шатки. Полы все покоробились, а от росписей Андреевых времён уцелели только пророки да два павлина. О деревянных связях я уж не говорю — уголье одно и осталось.

— Стало быть, старый храм надо сносить?

Елисей почесал в затылке:

— Ломать-то оно всегда проще. А вот соединить старое с новым куда труднее. Тут надо подумать.

— Так думай, и ученики твои пускай умом пораскинут. Я вас не тороплю, однако и за безделье по голове не поглажу. А теперь ступайте...

Через седмицу Никитин со своими питомцами снова появился в покоях великого князя. Он молча поставил на столе восковой слепок собора, изваянный умелой и уверенной рукой, Всеволод Юрьевич оглядел его со всех сторон и вопросительно посмотрел на зодчего:

— Пять глав вместо одной?

— Да, государь, но купол прежнего храма они закрывать не станут. Старые стены мы укрепим столбами-пилонами, затем обнесём их новой стеной с трёх сторон — с севера, юга и запада. Для крепости свяжем и те и другие перемычками. Вот здесь, — морщинистый палец Никитина коснулся слепка, — здесь храм опояшет наружная галерея, а по-нашему, гульбище. Алтарная часть будет увеличена.

Всеволод Юрьевич слушал пояснения зодчего не перебивая, но в конце спросил:

— За надёжность постройки ручаешься?

— Порукой тому, государь, наши головы, — ответил Никитин.

— То добро. Я нынче же велю, чтобы начали возить камень. По санному пути оно сподручней. Ну, а с весны, благословясь, принимайтесь за дело.

Но Елисей Никитин весны ждать не стал. Как только с первыми обозами начали привозить брусья из белого известняка и плиты из туфа, закипела работа. У зодчего был свой расчёт. Он знал: зимой у смердов окрестных сёл и деревень больше свободного времени, чем по весне, когда начнётся пахота и сев. А потому их и легче оторвать от дома.

По приказу тиуна Гюри во Владимир стали сгонять всех мужиков. Не трогали только охотников на пушного зверя, ибо княжеская казна должна пополняться мехами независимо от строительства.

Чёрным людишкам, не обученным никакому ремеслу, и работа досталась чёрная: они рыли логова[80] для будущих столбов и стен. Логова были неглубокие, всего в сажень, потому что Успенский собор стоял на самом высоком месте Мономахова города и почва тут была сухая. И всё же возни хватало. Верхний мёрзлый слой приходилось отогревать кострищами, иначе лопата его не брала.