Княжич Владимир, тоже понимавший немного половецкую речь, сказал Всеволоду:

— У нас на Руси ещё такая пословица живёт: не бей соседа по роже — себе дороже. Жаль, перевести нельзя, по-ихнему нескладно выйдет.

— Пословица для слабый женчин, — тоже по-русски возразил ему хан Ямак.

— А чего же ты, собака, такой удалец, в плену сидишь да лопаешь объедки с нашего стола?

Ямак вскочил, шаря рукой по бедру, но сабли при нём не было. Единственный глаз хана налился кровью.

— Сядь, — сказал ему Всеволод. — А ты, Владимир, тоже не горячись. Нехорошо оскорблять гостя, хоть он и гость поневоле.

Владимир Святославич махнул рукой:

— Ладно, не буду. Только уж больно мы, русские, отходчивы, не привыкли зла помнить, а иной раз надо бы.

— Незлопамятному бог веку прибавляет, — с усмешкой заметил Всеволод: — Кто местью пышет — коротко дышит.

Сидевший неподалёку Мстислав Ростиславич услышал слова великого князя и побагровел, даже лысина налилась кровью.

— В мой огород камень? — тихо спросил он.

Всеволод не ответил ему и поднял здравицу за князя Святослава Киевского. Следующий кубок пили за Владимира Святославича, храброго союзника и друга Всеволода.

Великий князь обнял Святославича и шепнул ему:

— Разговор к тебе есть, но — с глазу на глаз. Давай-ка проветрим головы.

Они поднялись из-за стола и прошли на женскую половину терема. Здесь, в трапезной, тоже плясали и пели песни. Всеволод поискал взглядом жену, не нашёл и направился к её покоям.

— К тебе можно? — спросил он. — Со мною Святославич.

— Сейчас, только платок накину[45].

Мария встретила князей поклоном. Рядом с нею, держась за юбку, стояла крохотная княжна.

— Ходить начинает, — сказала Мария, улыбаясь. — И уж четвёртый зубок прорезался. Славушка, покажи тяте зубок.

Девочка с готовностью открыла рот, и Всеволод расцеловал её в румяные щёки.

— Вели-ка позвать племянницу, — сказал он.

Княгиня испуганно посмотрела сначала на мужа, потом на Владимира, но ничего не спросила.

Пребрана вошла с пылающим лицом — видно, ей уже успели шепнуть, что дядя ждёт её не один. Она остановилась в дверях, не смея поднять глаз.

— Здорова ли мать? — спросил её Всеволод.

— Здорова, дядюшка. На богомолье в монастырь уехала, — чуть слышно ответила княжна.

— Пойди сюда.

Пребрана сделала несколько шагов и остановилась.

— Это княжич Владимир. Твой покойный отец любил его.

— Я знаю, дядюшка.

— Вот и ладно. А теперь ступай, занимайся делами, — сказал Всеволод и с добродушной усмешкой добавил: — В куклы-то всё играешь?

— Редко, дядюшка, — по-прежнему глядя в пол, ответила княжна. — Отец Иван большие уроки задаёт. И в латыни, и в греческом.

Когда она вышла, Всеволод подмигнул княжичу и спросил:

— Может, породнимся, Святославич?

Владимир густо покраснел.

— Она же ещё ребёнок, князь, — осторожно вмешалась Мария.

Всеволод хмыкнул:

— Скоро четырнадцать. А тебе, Святославич?

— Восемнадцатый пошёл.

— Чем же худо? Ведь не завтра же свадьбу играть. Пускай княжна поживёт невестой под крылышком у свекрови, покуда не войдёт в возраст. Да и вы друг к дружке привыкнете. — Всеволод помолчал, потом положил руку на плечо Владимиру: — Ты прости мою прямоту: я не только о племяннице — о Руси пекусь. Брат перед смертью сказал мне: «Родственные связи бывают иногда сильнее оружия».

— Я понял, князь, — Владимир Святославич кивнул. — Не знаю только, как батюшка...

— Отец твой в письме сам намекал... Ну, а тебе-то она глянется?

— Глянется, — запнувшись, сказал княжич.

Всеволод, довольный ответом, обнял Владимира и подтолкнул к двери:

— Ну, иди пируй, а я тут с княгиней да с дочкой посижу. Всё-таки женатый человек — не холостой, сам скоро поймёшь...

Пир продолжался и на другой день. Но веселье было прервано в самом разгаре: вдребезги разбив слюдяное окно, в столовую палату влетел камень. Гости притихли.

Всеволод нахмурился и сказал Гюре:

— Какой-нибудь пьяный буян. Выйди посмотри.

Гюря вернулся скоро.

— Там целая толпа, государь, — сообщил он. — С челобитной к тебе.

— Чего они хотят?

— Да горланят кто во что горазд, сразу и не поймёшь. Разогнать?

— Нет. Прими челобитную и скажи, что я во всём разберусь.

Гюря ушёл. Чувствуя какую-то неловкость, стали расходиться и гости. Всеволод их не удерживал.

Челобитную он читал, сидя в своей горнице совсем один.

«Князь великий и государь, ты поступаешь с нами не по совести, — дерзко писали владимирцы. — По приказу твоему многие пленные рязанцы оставлены на свободе и шатаются по городу, изрыгая хулу и угрозу. А стража твоя бить их не велит. А князей и вельмож, злодеев наших, ты гостями держишь. Их не в застолье потчевать — казнить надо.

А ещё повестуем тебе, государь Всеволод Юрьевич, что народишко от войны и многих распрей совсем обезживотел. Сёла окрестные лежат во прахе, и жевать нечего стало. Ты же пируешь с нашими недругами, а забот наших ведать не ведаешь. Умилосердись, господине, на люди твои...»

От греха подальше Всеволод велел запереть всех пленников и на улицу не пускать. Но с того часу в сердце великого князя поселилась тревога. Он понял, что рано или поздно ему придётся сделать неизбежный выбор: или силой смирить недовольных, или уступить им.

«Уступить воле чёрных людей, — зло думал Всеволод. — Нынче положи им в рот палец, а завтра они тебе руку по локоть откусят. Народу только раз покажи свою слабость — беды не оберёшься. Вон взять хоть новгородцев: для них князя выгнать — что старую куклу за порог выкинуть. А всё потому, что твёрдой руки давно не знали...»

Подобные мысли беспокоили великого князя даже по ночам...

Через две седмицы, в четверг, был привезён во Владимир Ярополк Ростиславич. Его посадили в отдельную темницу. Но не этому обрадовался Всеволод — он обрадовался возвращению Кузьмы Ратишича. Верный воевода худого не присоветует.

При их разговоре присутствовал духовник князя отец Иван. К удивлению и досаде Всеволода, Кузьма Ратишич, не колеблясь, сразу принял сторону владимирцев:

— Ежели, государь, выпустишь мятежников, через полгода жди новой войны. Только ты на сей раз будешь бит: народ отшатнётся от тебя. Люди по горло сыты княжескими усобицами.

— Знаю. — Всеволод опустил голову.

— А знаешь, так не мне тебя учить.

Великий князь угрюмо посмотрел на своего духовника.

— Ты что скажешь, отче?

Священник смутился.

— Как духовное лицо, — сказал он, — я должен восстать против насилия. Но как человек, тебя любящий, я сердцем чую: воевода прав. Ростиславичи вновь затеют свару. У тебя ведь был не один случай убедиться в их вероломстве.

— Горбатого могила исправит, — зло добавил воевода. — Ты бы послушал, государь, как лаял тебя Ярополк, когда я его сюда вёз.

— Ты его взял в Рязани? — спросил Всеволод.

— В Воронеже. Только взял не я — сами рязанцы. Им деваться было некуда: войска в обороне совсем нету, а тут ещё бывшие союзнички, половцы, наскочили и полону похватали видимо-невидимо. Пронюхали, псы, что Глеб-то у тебя сидит. А что княжество без князя? Тело без головы...

Всеволод насупился.

— Покарал бог Рязань, — сказал он, — да не слишком ли? Ну ладно. Ступайте, други. Ты, Ратишич, скажи Гюре, чтоб прислал ко мне княжича Романа.

Воевода испытующе посмотрел на князя: что-то он задумал? Но лицо Всеволода было непроницаемо...

Княжич Роман вошёл в сопровождении тиуна Гюри, начальника стражи.

— Ты пока свободен, — сказал Гюре Всеволод и кивнул Роману на столец: — Садись, княжич, побеседуем. Вина подать?

— Я не пью, — мотнул головой Роман. Взгляд его настороженно следил за каждым движением Всеволода.

Владимирский князь раскрыл ларец и достал оттуда пергаментный свиток.

— Это крестоцеловальная грамота, скреплённая подписью твоего отца, — заговорил Всеволод. — В ней он обещал Андрею никогда не приходить оружно в пределы Залесья, кто бы ни сел на владимирский стол. Да ты и сам грамотный.