Киваю.

— Знаешь, как я отношусь ко всем им, пришедшим с Юга.

Снова киваю.

Среди северян вряд ли найти хоть одного человека, который бы приветствовал появление у своих границ непобедимой Имперской армии. Но есть те, кто, как я, старается найти способы к нашему сосуществованию, даже если со стороны эти попытки иногда выглядят трусостью и проявлением слабости. А есть те, кто продолжает бороться с оружием в руках. И Турин как раз из последних. Он никогда не говорил мне, что думает о моем замужестве с Келом. Но мне и не нужны были его слова, чтобы все понять. Достаточно было его взгляда, каким он смотрел на заклинателя Костей, а потом смотрел на меня. Признаться, в тот момент я подумала, что он проклял меня и отрекся от нашего родства.

Возможно, так оно и было.

— Но даже я хотел бы, чтобы этот сморчок был жив. Знаешь, почему? — спрашивает Турин.

Молчу, ожидая ответ.

— Чтобы не видеть слезы в твоих глазах. Потому что помню, как ты расцвела рядом с… с ним. — Его голос немного сбивается, становится глуше — и мне невероятно сложно сдержать подступающие слезы. От воспоминаний о Келе, от осознания боли, какую до сих пор причиняю брату, став в его глазах предательницей, отдавшей себя чужаку-захватчику. У меня был выбор — я могла выйти в море и никогда не вернуться обратно. Но что тогда? Халларны все равно бы оставили в Лесной Гавани своего представителя, только с гораздо более жесткими полномочиями. Оставаясь на своем месте, я могу хотя бы попытаться облегчить жизнь своих людей.

Впрочем, звучит все равно как слабость. Север никогда ни перед кем не склонял колени. А теперь… теперь мы в положении покоренной колонии, пусть и с некоторыми послаблениями, полученными в результате какого-то странного происшествия в Красном шипе, о котором какие только небылицы уже ни ходят. В результате того самого происшествия, в котором и погиб Кел’исс.

Мне ведь даже место его погребения не известно. Или место гибели. Я ничего не знаю о его судьбе. Только то, что он погиб.

— Спасибо за все, — говорю, вытирая все же пролившиеся слезы.

— За что? — не понимает брат. — Мои слова вовсе не означают, что я не хотел бы самолично проломить голову твоему чернокнижнику. Жаль, что эта удача досталась кому-то другому.

В шутку бью его кулаком в грудь.

— Кстати, а где твой новый муж?

Немного медлю с ответом. Сама не знаю, почему. На самой периферии сознания мелькает глупый вопрос: зачем ему это знать?

Брат вздевает руки к небесам, в притворном отчаянии роняет их вниз.

— Ты о чем думаешь, женщина? Поверь, если бы я пришел за его жизнью, то сделал бы это тихо. Так, что ты и ухом бы не повела.

— Прости-прости, — тороплюсь извиниться. — Немного устала за день. Его нет, улетел по какому-то поручению. Вернется завтра.

Брат усмехается, степенно поглаживает бороду пятерней. А ведь в его бороде так много серебряных нитей, да и виски тоже серебрятся сединой. Что-то с ним случилось. Он будто несколько лет успел прожить, а для меня минуло всего несколько месяцев. Но только собираюсь пригласить его в Большой Дом на чашу горячего вина и расспросить о делах, как он опережает меня вопросом.

— А теперь, если ты передумала устраивать потоп, — Турин осторожно вытирает последние следы моих слез, — покажи-ка мне своего сына! Будь я проклят, если не хочу увидеть наследника великого рода! Как назвала его?

— Хельми, — говорю, почему-то сильно смутившись.

— Хельми Хольмберг, — повторяет он за мной. — Звучит! — сквозь бороду лыбится брат. — Давай, веди.

Я непроизвольно громко шмыгаю носом, отбрасывая остатки грустных мыслей, глубоко вздыхаю — и мы идем в тепло Большого Дома.

Большой Дом — крепость, возведенная три сотни лет назад моим древним предком. Это не каменный замок, подобный Красному шипу, вросшему в плоть негостеприимных гор. Большой Дом — плоть от плоти продолжение тех самых вековечных лесов, под сенью которых некогда был заложен его фундамент. Большой, в два этажа, раскинувшийся в самой высокой точке подле Лесной Гавани, обнесенный тремя кругами высокого частокола, внутри которых расположены всевозможные хозяйственные и жилые постройки. Еще дальше, за третьим кольцом частокола, начинаются первые деревни, которые кое-где слились в одно большое скопление домов и улиц.

Большой Дом никто и никогда не мог взять штурмом или измором. Во время опасности все жители из окрестных деревень тут же укрывались за спасительным частоколом, из-за которого на нападающих летели тучи стрел, тяжелый камней, а также лились потоки кипящей смолы. Так было до тех пор, пока не пришел неприятель, оседлавший сам воздух.

Сейчас, когда Север и Империя халларнов находятся в положении шаткого перемирия, Большой Дом почти избавился от обуглившихся черных пятен на своих стенах — на тех самых стенах, которые не потревожили столетия дождей и ветров, на тех самых стенах, которые не смогли поджечь горящие стрелы враждебных кланов.

Когда-то, в беззаботном детстве, я считала эти стены самыми надежными и безопасными, какие только могут быть. Теперь же я знаю, какой бедой может обернуться уверенность в собственной силе и неуязвимости. Север во все века славился своей силой. Грубой и нахрапистой силой дикого зверя. Но нашелся зверь куда более хитрый и изобретательный, зверь которому не стало необходимости скрещивать с нами сталь.

Я веду Турина вглубь моих владений. Здесь не многолюдно, но и не пусто. Прислуга занимается обыденными делами, охранители стоят возле наиболее важных комнат и залов. Халларнов здесь нет, им отведена особая отдельная часть Дома — и в отсутствии моего мужа они редко заглядывают в ту его часть, где обитают северяне. Такая вот предосторожность от очень вероятных конфликтов, которые, были случае, иногда заканчивались подсчетом мертвецов с обеих сторон.

Мне не нравится это, очень не нравится. Но я вынуждена терпеть иноземцев в стенах дома моих предков.

Мы проходим в ту часть дома, которая считается закрытой от всех прочих посетителей. Сюда есть ход только нескольким слугам — и все. Никакой охраны внутри.

В просторной комнате горят масляные лампы, а от камина во все стороны распространяется мягкое тепло. Пахнет свежим хлебом, молоком и душистыми осенними травами, что удалось собрать вперед первого снега.

— Госпожа, — вскидываемся при моем появлении пожилая Мора — сиделка моего сына.

— Спасибо, Мора, — благодарю ее улыбкой, — можешь быть свободна.

— Сегодня молодой господин хорошо поел, — передает мне на руки сына, кланяется, немного опасливо смотрит на замершего в дверях Турина, потом переводит взгляд на меня. Молчит, но всем своим видом спрашивает: все ли в порядке?

— Все хорошо, Мора, — киваю ей, указывая глазами в сторону — и женщина отступает на несколько шагов, пропуская мимо себя Турина. Дверь за ним остается настежь распахнутой.

Понимаю ее обеспокоенность. Нет, она не боится Турина, она боится тех слухов, что могут родиться за моей спиной. Негоже замужней женщине водить в свои покои чужого мужчину. Пусть даже это ее двоюродный брат.

Уверена, среди моего окружения есть люди, которые потихоньку нашептывают моему мужу всякие интересные новости. Я стараюсь выискивать таких охочих распустить язык, но кто знает — сколько их всего? Но на этот раз у них не будет, за что зацепиться.

Поворачиваюсь с сыном на руках к Турину.

Завидев незнакомого бородача, Хельми перестает пытаться ухватить меня за прядь волос и становится необычайно серьезным. Нет, он не испугался, но явно насторожился.

— Что ж, роду Хольмбергов жить и здравствовать! — ухмыляясь, говорит брат и тянется рукой за пазуху. Через мгновение выуживает из-под теплой меховой куртки какой-то амулет. — Ты этого не знаешь, — говорит, разглядывая предмет у себя в руках, — но твой отец попросил меня сохранить это для твоего первенца. — Он снова смотрит на нас. — Отдал мне его перед самой смертью с просьбой присмотреть за тобой. Он очень жалел, что не увидит внука сам.