То с одним, то с другим —

расстаёмся с Битлами.

Да и сами, глядишь,

из окошек глотаем

бездну общих небес

и гитарного гуда,

узнавая с утра,

что случилось под утро.

То ли Джон, то ли Джордж,

то ли ты, то ли я.

Так в табачном дыму

тает ткань бытия.

Быт ползёт.

Расстаёмся с детьми

навсегда. До-ре-ми.

До-ре-ля. Да и я.

Гимн пропавшей страны.

Расстаемся и мы.

Он звучит, как аккорд

опустевшему залу.

Нажимаешь «Remote» —

оживает гитара.

Вот экран-натюрморт.

Ставший общим ландшафт,

фог над гаванью рано.

Ливерпуль ли, Нью-Йорк,

где в траве свечи на

земляничной поляне

всё дрожат до утра.

Покурить и допеть,

может, станет не пусто.

И становится грусть

продолжением юности.

Так становится смерть

атрибутом искусства.

Две души в потёмках жили.

То не жили – не то жили.

Отдыхали впопыхах.

Чудный стих в словесном иле

засыхал в черновиках.

Вот одна из них как будто,

протрезвев наверняка,

захрипев, встречает утро.

Забывается на сутки

и мытарит до звонка.

А её подруга нежная

всё блуждает в полутьме.

Днём ли, ночью ненадёжной ли,

горло прикрывая бережно,

убегает налегке

в поисках жены-сестрицы,

от отчаянья живой.

Сколько нам ещё останется

судьбами играть с тобой?

Я такая же, подруга,

задержалась на года.

По карманам погадаю:

то судьба, то не судьба.

Мелочи найти на два

остывающих жетона,

чтоб хватило нам вдвоём.

У последнего вагона

переводчика Арона

мы с надеждой подождём.

Может быть, он сам приедет

или спутницу пришлёт.

В зоопарк проедут дети.

Или это только снится?

Не приедет – повезёт.

Подождёт ещё немного

у тоннеля на ветру

проститутка-недотрога,

где подземная дорога

ляжет скатертью к утру.

Вместо тригонометрии – Театр Советской Армии.

Пергамент кожи красноармейца,

содранный колчаковской контрразведкой.

Неразвеянный пепел Лазо под стеклом.

Беззвучно звенящий ледяной лафет во дворе.

Сырые тёмные недра шалаша в Разливе.

Парное пиво в розлив у кольца трамвая.

Неподвижные облака в тяжком полёте

над пятиконечным горным массивом театра.

«Вас вызывает Таймыр».

Ледяной трамвай, трёхгрошовая драма.

Ещё теплом мерцающие души,

плывущие мимо сказочного серебрянного парка

Института туберкулёза РСФСР,

с бездонной каверной арки,

к их последнему исходу —

к высадке у кольца конечной.

Бесконечная остановка.

Цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем

дальнобойным полётом к незримым деревням,

в бесконечную жизнь многослойных олив,

в заминированный халцедонный залив.

Крепок мрамор холодный – расколотый воздух,

там застыл истребитель, летящий на отдых.

Над скалой, где шумит подземельная кровь,

где не гаснут огни поминальных костров.

Мимо древнего рва и арабских окопов,

где кусты проползают по колкому склону

в невообразимую евразийскую даль,

в ледяную молочную пыль и печаль.

Так, во сне возвращаясь к далёким пенатам,

к шлакоблочным прямоугольным пеналам,

вдруг услышишь: взлетело гортанное слово.

Словно выстрел в долине, откликнулось снова,

и разбилось беззвучно о скалы в Эйн-Керем,

растекаясь листвой по масличным деревьям.

Летя над океаном снега,

подумал я: и слава Богу,

что невозвратная дорога

видна в овальном том окне.

Глаголом жечь остались братья

в глухом похмелье бытия.

Там в рамке в чёрно-белом платье

стоит наедине семья.

Там пограничной цепью годы

с клочками виснущих забот.

Сто проводов и сто обедов,

и пущена наоборот

та плёнка на обрыве века.

И замирает до утра:

ночь, улица, фонарь, аптека

и весь в черёмухе Арбат.

Ложится ночь лениво на Норд-Ист.

Плывёт вдоль улиц мороком бензинным.

Во влажности – огни наперекрест

погасших звёзд, машин и магазинов.

Она Голландцем виснет за бортом,

певуче гомонит безродной мовой.

Сам шевелишь губами не о том,

себя не узнавая в незнакомом,

осевшем на поверхности земной

в бесшумный лабиринт ночных флотилий

стандартного жилья, где всё темно.

Лишь отблески TV не погасили.

Но где-то – светлый куб и тёплый дух.

Там подают стихи и чай с вареньем.

Но нам – дорога в дальнюю страну,

где спит в земле зерно стихотворенья.