Поздний Самойлов Когда уже допито всё, докурено, Набедокурено, нацедээлено, Пристреляно, опалено, залатано, Когда уже совсем и дела нет, Когда свободен от любви с плакатами — Гражданственность в чулане тлеет знаменем, — Тогда литература стала мебелью, Снега над Пярну вознеслись знамением И лёгкие слова летят явлением, Когда уже ослеп почти И звук живёт один в закрытом черепе. Ты эту книгу до конца прочти. Те строки, как в бутылке, чудным вечером Плывущей по морям безверия. Вот выдохнул совсем – и стало холодно И пусто, словно сердце выдохнул, Но беспредельно легче и светлее. И спит поэт в гробу, ему положенном, Словно солдат на отдыхе под елью. А ты не жди, пока меня не станет. Тогда и разговор пойдёт другой. Откроют винный, в сквере снег растает, и ябеда в подъезд войдёт с клюкой. И потрошитель ЖЭК, вершитель судеб, закроет свои жёлтые врата. А их слова, промолвленные всуе, засохнут коркой у заслонки рта. Я в двор сойду! Когда не пьёшь пять суток, становится яснее на просвет весны московской ледяной напиток и в небе ангельский Аэрофлота след. Я знаю: строки, тихие, как пчёлы, лежат по сотам в памяти РС, напившись мёда, но луча осколок на мониторе мертвенном висит. Всё тот же поворот, и дом, и дым. Горит камин, ноябрь, наверно, в гостиной у огня сидят они, как мы, в той жизни, позапрошлой и неверной. Всё это ожерелье городков, душою облучённых поселений, скользит под мглистый памяти покров за поворот, и легче по осенней листве скользить навстречу той судьбе, где я один. За окнами всё немо. Я говорю теперь не о тебе, но о тепле потерянного дома. Пора понять – перед тобой стена, и в ней окно, за ним лежит долина. Когда лежишь – высокий потолок являет побелённую лепнину. В окне – тосканская долина, Тверь, военная излучина притока. Не думай ни о чём, не трогай дверь. Заказан путь, закончены уроки, и в комнату спускается невесть откуда свет, но не потусторонний. В случайных бликах на обоях весть. Не думая о тяжести урона, сказать, что это всё не о тебе, я не могу. И всё-таки светлеют остаточные пятна на судьбе. Ещё мерцают, медленно бледнеют. Это всё, что мне остаётся. Там на выходе – надпись «Вход». Что там слышится или бьётся? В этом сумраке мирозданья кто остался – засел навеки. Надоели все эти прощанья. Я уже со всеми простился — за здоровье, и на дорожку, — и туманней становятся лица. Не получится разговора. Но фантомное эхо доходит, эхо слов или ухо моря. Я один, и в ночном дозоре кошки серы, тревожны тени. И всё ближе тихое море, и всё дальше охранные стены. Всё те же облучённые места, намоленные в прошлых жизнях. Прозрачная июньская звезда над пригородным хламом виснет, над безымянностью осиротевших мест, где в два касанья мы себя коснулись. И до сих пор живёт прикосновенье в бес — памятстве чужих знакомых улиц. Нам вместе суждено тепло монет — бесценное доверчивое чудо. Фасад, подъезд, в невидимом окне — чужие блики на глухой стене. Кто за столом, под гул и звон посуды? Тот огонь Я ушёл, и огонь догорал без меня, И никто не сидел без меня у огня. Я зашёл в магазин, и в аптеку, и в банк, но горящий огонь всё не шёл из ума. Я давно переехал и в новом дому напеваю и грустно-нормально живу. Жизнь идёт, и привычно зовёт западня. А огонь всё горит и горит без меня. Президенты сменялись, и несколько зим, я скучал по кому-то в какой-то связи. Говорил, и писал, и хватал за рукав. Собеседников круг поседел на глазах. Жизнь живуча. Я вот – в магазин или в банк, то присяду к огню, потому что устал. Я дошёл до угла на мигающий свет этих фар, и тепло всё дышало мне вслед. Я живу в новом горьком житейском дыму, но того же огня я найти не могу. Отдыхая, сижу у другого огня, но то пламя горит и горит без меня. Циклы стихов Пригородные картинки 1 Джаз дождя тянет ноту в начале недели. Вселенная измороси. Мотели, пакгаузы, склады, станции, магазины застыли в пригородной низине. Здесь такое приходит на ум тем, запаянным в автокоробках: не сойти бы с ума, на свернуть бы налево. Славно жизнь передумать, сначала и слева направо. Но следить за дорогой, не остаться калекой. Как букварь первоклассника, брошенный дома. Остаться б на лето в тихом городе вязов. Я последний из здешних, кто останется с верой в то, что время безгрешно, в то, что школа откроет пудовые двери и впустит обратно, на время. Мы на время уходим, всего на неделю, до начала недели, а находим себя в безымянном мотеле на смятой постели с цепочкой на двери. Джаз дождя по окну тарабанит неровную тему, и гудит грузовик на развилке хайвея. Ты лежишь и не веришь, что это случилось с тобою. Вот и время пришло, как Толстому, восстать, выйти в звёздные двери. Надо выйти совсем. Не выйдет на время. 2 Рабочий день раздела вечных вод, тяжёлый день создания небес, когда душа пускается в полёт, едва взглянув на пригородный лес, на вечное скопление машин у въезда в придорожный ресторан, на два окна в мерцающей глуши, на три других светящихся окна родного дома, брошенного раз и навсегда, оставшегося вне достижимости её скользящих глаз, невидимо открытых и во сне. И вдруг заметит среди ста дорог себя в машине, словно в клетке птицу, ну, то есть, тело в звуках «Abbey Road», забывшее, куда оно стремится. 3 Среда. Под серым одеялом застыл, остекленев, пейзаж. Не мало ли тебе? Не много, и сожаления с утра поднялись, словно птичья стая, в висячем воздухе морском. Проснёшься, о себе не зная, в обнимку с девушкой-тоской. Пока она готовит кофе и режет сахарный арбуз, ты чувствуешь – не так уж плохо, что нежная подруга грусть отпустит понемногу сердце в его загадочный полёт, и, счастью своему не веря, добавит кофе и вздохнёт. 4 Вот быт, разлапившись, ползёт за мутный горизонт – в кухонный угол. Висят слова: «чернуха», «креозот», «тариф», «сопло» и почему-то «ухо». Спокойно-страшен пригородный быт. Как будто бы за тыщу вёрст Манхэттен. Все бодрствуют. И только муза спит. Не на работе. Девка не про это. Вот, босиком то в ванную пройдёт, то небо осенит зевка зияньем. Но тронется невыразимый лёд и захрустит на дальнем расстоянье. Метафоры проснутся по кустам, и задрожит звезда в созвездье Рака. Так звук летит по утренним дворам от грохотанья мусорного бака. 5 Особенно по пятницам она, нащупывая грань того порога, увидит в чёрном омуте окна, как в ночь Луна спускается полого. Высвечивая ярко материк, сидящий прочно на церковном шпиле, и у бензоколонки грузовик «U-HAUL», [6] где фары выключить забыли. И в их лучах неторопливый снег плывёт в шабат на грешную планету. В такие ночи кажется, что не сходится судьба с душой, и мы за это должны платить бессонницей, и вслед — мигренью гулкой утреннего быта. Но на углу горит сугробный свет: аптека до полуночи открыта. 6 Вот так мы сводим счёты с бытием, сводя себя на нет в броске навстречу. С утра как соберёшься за вином, глядишь – уже субботний вечер. Привычно ждёшь друзей, поднимешь тост. Приветственно ответит телевизор. Декабрь, суббота, Рождество, North-East. Ты точно наливаешь, как провизор, в прозрачный конус медленный портвейн, а не плодово-ягодное пойло. Он растекается по нежной дельте вен волною блюза, и уже не больно: вприглядку с одиночеством верстать свои несуществующие книги. И голос, жизнь читающий с листа, снотворным мороком напитывает веки. 7 По воскресеньям свет стоит над городом сухим, и паства тянется с пустеющих парковок. На свалке городской курится вечный дым, и едет в бар любитель-антрополог. Там он найдет следы скрещенья рас, инбридинга угрюмое надбровье. Там «Bourbon» пьёт немногословный WASP, [7]брюнетка пьёт кампари цвета крови. А бармен мечет сдачу, словно он в большой игре переодетый шулер. А тот, в углу, за кружкой, он давно устал и незаметно умер. К полуночи пустеет местный бар, лишь два ирландца кий заточат мелом, да кто-то в заднем зале до утра так безнадежно в стену мечет стрелы. вернуться «U-HAUL» – фирма по прокату грузовиков. вернуться WASP – White anglo-saxon protestant – белый американец англо-саксонского происхождения, протестант происхождения, «истинный американец» (в настоящее время употребляется с ироническим оттенком). |
