Моя жизнь протекает как обычно:

заботы, поддержание очага, борьба со стихией.

Жуки поели настурции,

которые я бережно растила из семян.

Пришло время сбора нападавших яблок.

Они лежат вперемешку

с замёрзшими мышиными тушками,

добычей нашего кота.

Сколько ни сгребай листву,

земля становится жёлто-бурой к утру,

будто никто тут никогда и не жил.

Последнее время ветры вносят полный хаос,

газон усыпан сломанными ветвями и похож

на перекопанное кладбище деревьев.

Холодная ранняя осень нагрянула,

и теперь кажется, что мы проведём остаток жизни

на дне истлевающего лиственного моря.

Однако отъезд и побег от домашних забот

никакого покоя не сулят:

одевать детей, наскоро есть

в придорожных кафетериях, переругиваться

с мужем в машине по поводу семейного бюджета,

сдерживать мочевой пузырь до последнего,

съезжать с шоссе в незнакомые городки,

спрашивать дорогу у местных жителей,

заглядывать в их глаза, жалеть их

за то, что у них такая жизнь,

как и они, наверное, жалеют нас за нашу,

лежать в ничьей постели в мотеле

ночью с открытыми глазами,

сквозь наглухо закрытые окна

осязать запах стерильных поверхностей,

мёртво-синего квадрата воды во дворе,

слушать дыхание большой реки,

несущей свои воды

среди незримых тёмных холмов

до самого конца,

туда, где начинается бесконечность,

где океан сливается с небом,

тлеет восход и где не надо

вставать утром и будить близких.

Часа в четыре,

когда уснули мысли о налогах,

о подвигах, о доблестях, о сексе,

возникнут в предрассветных городах

и в отдалённых весях

и поплывут невидимые волны.

Они пройдут по сумрачным хайвеям и разобьются,

как школьниками битые бутылки,

только бесшумно.

Бомжи зашевелятся

и захрипят на рваных одеялах.

Патруль очнётся в дремлющей машине,

коснётся рации и кобуры.

В «колониальном» доме, третьем с краю,

постройки девятнадцатого года

она во сне вздохнёт и улыбнётся,

протянет руку: три часа,

а через три часа, когда

Pink Floyd взорвёт эфир

на середине длинного аккорда —

она проснётся и подарит день

ещё двум-трём привычным подопечным,

озябшим за ночь.

Отчаяние

отходит слоями,

кожурой печёного яблока.

Вот тебе и семейная жизнь,

оладьи, яблочный пирог,

остывающий на скамье. Осень

шелестит жестью. Пространство,

разрезанное хайвеем,

заваливается в Нью-Хемпшир.

Дартмут – холодный кристалл —

застыл посредине.

Дитя неизвестное

смотрит в свою жизнь

из ниоткуда. А пока

подайте алкашу

на вечернее веселие.

Верней, на заклание —

подателю сего, того-сего,

на трансатлантическом расстоянии.

До первой метели,

когда отчаяние

завалит его всего.

Я её знаю давно,

ещё до первого выбора,

до шапочного разбора.

Родное, родина, родинка.

Вот мой дом,

вот моя родина:

стрелка, развилка.

Чай остывает.

Моросит.

Спаси, Господи,

раба твоего

ото всего.

Ей-богу, это не я —

это судьба,

переодетая контролёром

в вагоне. Следующая станция —

Скоротово.

Как там, опера? Нет, оперетта:

ядовитый горбун в мешковине.

Опереточный Риголетто

перед залом скучающим стынет.

Ему скучно влачиться без дочки,

старику, к колокольне высокой

и звонить о своей недотроге —

о гордыне своей одинокой.

Дочка чудная хочет на воздух,

задыхаясь от пыльного света.

Будь что будет, а что будет после:

окончания нету в либретто.

Он, горбун, жаждет герцога крови

в полутьме, в подземелии тусклом.

От реальной, сверкающей боли

на полу театральные блёстки.

Нету крови, лишь перхоть да копоть,

бледный стон стариковской гордыни.

Затерялись в подвале глубоком

песни герцога, и рядом с ними:

хлам родительский, копии писем —

педантичная страсть каллиграфа.

Под чернильной поверхностью спеси —

водянистые призраки страха.

Это – азбука Морзе,

разбросанная бисером

по страницам.

Каждая единица

обозначает молекулу дыхания,

а обозначив, исчезает,

тает на языке, как мята,

оставляя меты тут и там,

незаметные никому, кроме

членов тайного общества,

никогда не вышедшeго на площадь.

Площадь оцеплена статуями,

торговые ряды пусты,

памятник смотрит в другую сторону,

трамвайные пути заросли бурьяном.

Пахнет тлеющими листьями,

и перекличка сторожевых

стынет на лету в вязком воздухе

и висит коническими штыками

на гудящей сети

беспроволочной связи

чьего-то спутника,

пропавшего без вести.