Ночной полёт над Кандагаром

долиной дальней Шаганэ.

Казак запахивает бурку.

Трофею рад он не вполне.

А на боку усталый Пушкин

судьбе глядит в вороний глаз.

Вдали рокочущие танки

на батальонный водопой

прошли и сгинули. Вотще

стоит осенняя погода.

Всё к Рамадану. Вообще:

есть виноград, арбузы, дыни.

Могучий отрок гор таджик

наставил гордый свой кадык.

И только ястребу неймётся

над ровным станом англичан.

Там бессловесные индусы,

поставив в козлы карабины,

рассевшись, пьют пахучий чай.

К рассвету всё не шевелится.

Печальны чары мрачных гор.

В выси висит стальная птица.

Проснулся Лермонтов. Спешит

по косогору на перемену вахты.

Муэдзин заводит свой гортанный зов.

Узбек, закуривая «Винстон»,

дороден, хитр и дальновиден,

свой открывает магазин.

Солдаты делят сахар. Воздуха раствор

теплеет. Становятся яснее различимы:

грязь базара, бараки пленных, изгородь,

ров нечистот и пластиковый строй

фугасов кока-колы в шалмане на углу,

который сторожит весь високосный год

в чалме столетний дед.

Тут зябко поутру.

Огромный глаз погас и киноварью

вытек и застыл.

A вахтенный моргнул

и АКМ потрогал. Замёрзла

граница неба, гор и темноты,

где зреет, нарастая

донным, дальним гудом,

ночной полёт над Кандагаром.

Как белофинны в маскхалатах,

немые вспышки белых звёзд.

Прогноз погоды сводкой с фронта

звучит. И обещанья гроз

в глухой долине Дагестана

с небес спадают серой манной

на неподвижный Гельсингфорс.

Точнее, Кенигсберг, но сверху

за тыщу вёрст на разобрать.

Заладят – киселя хлебать!

Ржавеет утлая подлодка

с торпедой звёздной симбиозна.

Там некогда тонул десант

на боковых путях прорыва.

Все письма посланы, но вряд ли

на дальнем берегу пролива

их в срок получит адресат.

До нас, при перемене ветра,

летит погасшая зола

и привкус дизельного дыма.

У школы холм металлолома

не остывает до утра.

Глядишь, а за окном зима,

глядишь, и жизнь пошла по свету,

родных разбросанных ища.

В глуши молочный путь затерян,

у каждого своя война.

А у доживших до рассвета

уже разведены мосты.

Они давно живут без сна,

как раньше, спать ложась без света.

Двадцатый век за всё живое…

Судьба из века в век проходит

стопами, лёгкими, как сон,

разведкой на бесшумных лыжах,

ища с огнём надёжный дом.

Где люстра в кухне неподвижна

и только рюмки дрогнут нежно

от донных взрывов дальних войн.

Я вернулся взглянуть, как живётся снаружи,

просто вздохнуть, повторить своё имя.

Я увидел: бульвар наполняется паводком света,

и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла.

Я проснулся легко, помня только о сыне.

Отойди на минуту, подумай, а может быть, этот остаток,

быстрый спазм полусна, oн и служит моим оправданьем.

Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом.

Это странное чувство, которое, с первого взгляда,

нарушает людьми предназначенный сердцу порядок.

Я прошу – загляни через слой неразборчивой плёнки,

сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки.

Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но, как у ребёнка,

там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины.

И как в детстве – предчувствия горькие всхлипы.

Мы идём по пустеющим улицам, гадая, насколько

чья-то доля вины тяжелее в последнем итоге.

Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга,

это просто душа ещё постарела немного,

всё равно под конец будет всем одинаково больно.

И недолго нам ждать. В парке гулко.

Дорогие места отзвенели стеклянной листвою.

Каменистый ручей к декабрю замёрз ненадолго.

Вот Thanksgiving,[3] и пригороды Вашингтона

по утрам застывают на дне голубого раствора.

Это северный Юг, где мы когда-то любили

синь газонов и реку в дремучих лианах.

Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздном

экране.

Всё останется, но постольку поскольку

остаётся хоть кто-то из тех, для которых не странно

расставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным,

на ничейной земле постоянного перемещенья.

Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима,

вновь воскресшего, не просящего о прощенье,

после четверти века любви, проходящего мимо.

Потому что, раз нету любви – нет и прощенья.

Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья,

не то с воздухом в мёртво-резервном пространстве.

Когда всё ускользает, остаются хрусталики зренья,

среди мёртвых окопов – озёрный хрусталь Зарасая,

скифский дар – халцедонный прибой Коктебеля.

Не грусти. Всё равно мы живём на краю Средиземного моря:

дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег.

Всё пройдёт и остынет. Но есть предрассветное горе.

Когда души расходятся, больше друг другу не веря.

Это значит – не верить себе, забыв о потере,

готовить себя к другому рожденью.

Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньям

о глубинном тепле, постоит надо мной, и простынет

след ее, затихая шагами за дверью.