Сухая хватка,

хруст строк,

хищный язык

в поиске звука.

Воздушный крест

прошлых разлук

повис в пустоте.

Осталось только

посмотреть вокруг:

ночь шевелится

подобьем пепла,

падает снег,

кончается век,

статуи стынет оскал.

Пусто, и только

стоит где-то

человек, весь белый,

один под часами,

под застывшей стрелкой

в ожиданье лета.

Уснул, что ли?

Голландский лёд за низким горизонтом

беззвучно светел в отражённом свете,

и тяга ветра, длинная, как голень,

помножена на повторенье гласных.

Но не спасёт ни Вермеер бездонный,

ни световые сети Руисдаля.

Дым гашиша плывёт по переулкам,

и запах ржавчины и маслянистой нефти

стоит над гаванью, где турки жарят сало.

А за морем, осиротев навеки,

зимуют трубы опустевших фабрик,

и ветер с гавани несёт газеты

мимо домов под черепичной кровлей,

внизу, под позвоночником хайвея,

так, словно наводнение покрыло

их тёплый ещё скарб на дне канала.

Мой хрусталик устал,

не говоря уж о правой руке.

Не читая с листа,

я теперь ухожу налегке

в те места, где судьба

инвалидом поёт в поездах

и где вместо страховок

бережёт нас родимый Госстрах.

Я устал, и хрусталик устал,

и рука. Но когда я вернусь,

меня ждут дорогие друзья:

восемь Лен и Володь,

Оля, выводок Ир.

Словно трейном в Москву

в парники наших зимних квартир.

Погостить до седин,

выдыхая забытую жизнь,

где играли навылет друг с другом

один за другим.

Сколько зим напролёт!

И знали лишь сторожа,

как свежа одинокая ночь, как свежа,

и как сладок отечества

в лёгких клокочущий дым,

и как сторож не спит никогда,

сам собою храним,

потому что один.

Над всей Испанией безоблачное небо.

Век кончился. Осталось меньше года.

Смысл жизни остаётся где-то слева,

у дачного загадочного пруда.

Над всей Голландией плывут головки сыра,

над пагодами домиков имбирных.

Там сдобный запах дремлющего мира,

он в перископе видится двухмерным.

Над всей Россией тучи ходят хмуро,

и в магазинах «появилось сыра».

Идут войска на зимние квартиры,

и на броне ржавеет голубь мира.

Над всей Малаховкой летают девки круто,

над зеленью прудов пристанционных.

Внизу в шкафах с тоской звенит посуда,

и мужики вздыхают исступлённо.

Над всем Китаем дождь идёт из риса,

но в атмосфере не хватает сыра.

По всей Евразии летает призрак мира

подобием дощатого сортира.

Летит над США ширококрыло пицца

с салями и, конечно, с сыром.

За ней следит патрульная полиция

с сознаньем веры, верности и силы.

В Канаде – там идут дожди косые,

густые, как на площади Миусской,

где сладковатый запах керосина

стоит сто лет и продают сосиски.

Над Средиземноморьем голубое

разорвано пурпурно-серым взрывом.

Фалафель там сражается с хурмою,

сулаки бьются с хумусом и пловом,

но, как всегда, нейтральны помидоры.

Над Гибралтаром вьётся истребитель,

взлетевшая душа 6-го флота.

В компьютере там есть предохранитель.

Он нас предохраняет от ошибки,

чтоб не пришлось начать всё это снова

и, встав с колен в той безымянной дельте,

следить над головой за тенью птицы,

парящей и рассеянной в полёте.

Глядишь – и улетит, нас не заметив,

к далёкой, нам неведомой границе.

Я, как всегда, один лечу безбожно

над океаном, беспредельно-снежным.

Двойное виски ставлю осторожно.

На стюардессу я гляжу безгрешно,

как на заливы Северной Канады,

и мир пульсирует на телепанораме.

Так славно ощущать себя агентом

Антанты, в белой пробковой панаме,

Джеймс-Бондом в лёгкой шапке-невидимке.

И, пролетев над Англией, как ангел,

в Италии остаться у залива

случайно и как будто по ошибке.

И пить кампари, чтоб не опознали.

В вечернем баре девке в мини-юбке

слегка и бескорыстно улыбнуться

с надеждой, чтобы, опознав,

ещё налили.

Имперских зданий сталинская стать.

Как будто мир на цыпочки привстать

пытается, к Свободе дотянуться.

Но миром правит хладный лицедей

и на ночь прочно закрывает остров.

Бесплотный лёт судьбы, её прозрачный остов

растают в вечереющей воде.

И странно, что так хочется вернуться

в обшарпанный обманом зал суда,

где отделяет мутная слюда

холодной плёнкой мастерскую чувства.

Благословенна эта пелена,

верней, туман, в котором наши души,

спасённые, предел судьбы нарушив,

осознают, что горе от ума.

Благодарю за каждый мёртвый час

осмысленно-пустого ожиданья.

Но, видимо, никто не ожидает

её, меня, да каждого из нас!

И как бы мне хотелось сна незнанья,

как чашки кофе чёрного с утра.

Где длятся чаепитий вечера?

Где тянется табачный дух беседы?

Всё это было будто бы вчера.

Лет двадцать, а всё кажется,

что в среду.