Русской просодии

самодовольна свирель:

быт в междуцарствии рая и яда.

Белым стихом

бесснежна её постель,

но привкус морской

«замороженного винограда».

Жарко и пусто в садах супостата.

Бесполезная жизнь элементов:

вот горящее сердце солдата,

там – циррозный любитель абсента.

В беспределе зомбических статуй

умирают три времени года.

И никто не сидит за растрату,

и молчит изваянье урода.

Так живёт Валаам поражённых

среди винных холмов вдохновенных.

Для истории – два-три ожога

до глубоких костей сокровенных.

Она говорит – куда ты, куда?

Я говорю – далеко, на запах

дыма и камня, туда, где вода

нас от безумья спасает обоих.

Сколько на жизни келоидных мет,

эта – фантомом физической боли.

Ты понимаешь: ответа тут нет,

нету на вход в этот сад пароля.

Мыслящий вслух, опадающий сад,

полуживые, шевелятся угли.

Мёртвая пыль по музеям усадьб,

сад до осенней поры не порублен.

Мы, отщепенцы, видны по глазам.

Щепки ещё со времён Халхин-Гола.

Пишут: сжигают в Боржоми леса,

с ними сгорают мои глаголы.

Тот лист упал, и всё землёй покрыто.

Се осени начало без конца.

За той чертой черты почти размыты

в далёком отражении лица.

Последний клин гусей поверх ограды,

над пригородом тихим на восток.

И говорить нам ни о чём не надо.

Пускай шумит, как в детстве, водосток.

И дождь стеной на сорок три секунды.

Так сквозь молчанье прорывает речь.

И будет ночь, и снова будет утро.

Да что теперь?.. Кому тебя беречь?

Другой разрез – падение ландшафта

на дно не забывающей души:

чернила с молоком, с небесной ватой,

зовущий голос, мерзнущий в глуши.

К. Г.

В тот серый день

в преддверии зимы

мы снова вместе

в северных широтах.

Великое спокойствие луны

над женщиной стоит

и над природой.

Мы счастливы,

как можно иногда

счастливым быть,

и вопреки потоку

пустых событий быта.

Так судьба

счастливой женщине

свои поставит сроки.

Так тайную генетику любви,

слова одной, той бессловесной песни

ты подарила нам. Но что слова

в любви к уже родной,

нам неизвестной жизни?

Я проснулся около трёх и сказал тебе: осень.

Что-то в шуршанье листвы серебрянно стихло.

Русло ручья покрыла зелёная плесень,

и между рам замурованы летние мухи.

В этих краях бесконечных лес – словно море,

дым как дыханье судьбы, а вода из-под крана

чище источника света, но в последнее время

тянет ложиться читать до поры, слишком рано.

По вечерам стало как-то безмерно спокойно

и отдалённо от суеты старосветской.

Только немного по-прежнему медленно больно

от отлетевшей струны в дальнем отзвуке детском.

Мне никогда не дойти до той мертвенной сути,

строки мои застревают под кожей коряво.

Это – с похмелья питьё занавесистым утром,

крепкая вещь, шебутная, но не отрава.

Плыть по течению в осиротевшую осень,

с чайным припасом, но без капусты с брусникой.

Речь обернётся отказом, осколком, порезом,

арникой в давнем лесу, первоптиц вереницей.

Так и войдёт, незаметно, но неумолимо,

яблоком хрустнет с ветвей arbor vitae.

В этих местах купина была неопалима.

Пар из рта замерзал, летя без ответа.

Тени сливаются, извиваются, шепчут, советуют,

исчезают, подмигивают.

Я остаюсь, понемногу вдыхаю, разговариваю с собой,

некого перекрикивать.

Есть два кота, два компьютера, папки,

где дремлют семнадцать стихов, восемь писем.

Тени не знают, не слышат, не внемлют.

Может быть, не было слов, только выкрики,

только выжимки, только ужимки,

пожимания рук в одно касание.

Всё меняется на таком расстоянии – в восемь часов,

в тридцать лет не докричишься, не дозовёшься

в таком состоянии.

Прощаясь с тенями, я оставляю на выходе:

почётную грамоту, путёвку, курсовку, единый билет,

билет на ёлку, пропуск на кухни,

где на едином выдохе все ваши рифмы, смешки,

подхихиванья и утюгообразный креповый гроб.

Тихо на острове: всё зарастает тихими травами

цветами, звёздами. Только порой заявляются гости,

милые тени из тихого хвороста, забытые тени,

Тени, гости ли.