В субботу напился,

в воскресенье закрыто.

Душа помутнела, потом прояснилась.

И стало яснее под пологом быта,

что я не забыл, что ты не забыта.

Ни водка, ни грохот вагонов недели

не заглушают воркующей сути.

Ложишься, глаза закрывая, в постель,

и память стоит у кровати наутро.

И любишь последней любовью, как прежде,

и сердце вслепую плывёт на рассвете,

как бледный рассвет плывёт по одежде,

в надежде найти на полу, под газетой,

записку, забытую с прошлого лета.

Строка растаяла на грани заката,

погасла зарница последнего звука.

Осталось недолго. И позднее лето

пройдёт безмятежно, останется слепком,

почти наудачу – движеньем на север.

Побег не навстречу, на встречу с собой.

А что остаётся: себе лишь поверить —

и руки на руль, и лечь на них лбом.

В дороге, на дальней автостоянке,

среди незнакомцев, потерянных тоже

в стране неизбежного перемещенья,

где языки звучат наизнанку,

и радио в бреющем воздухе режет,

и совести отвечать уже незачем.

Пройти наудачу по краю провала,

взглянуть на секунду в глаза безвозвратно,

три жизни уж прожил – всё кажется мало,

четвёртую ночью отложишь на завтра.

А завтра пойдёшь на работу, закуришь,

заскочишь, закусишь, ответишь на письма.

Но сам-то себе, как ни странно, не веришь:

что это и есть та самая жизнь.

Себя узнаёшь: вот школьное фото,

«Княжна Мери» открыта на нужной странице.

И жалко себя, как было когда-то,

и так далеко до этой границы.

Выдохнешь. Вылетают слова,

словно Лермонтова души зола.

Уильям Блейк расстегнул ворот,

увидел уголь. Похоронен чёрт знает где.

Этот стержень, лезвие, конус,

уходит под землю,

в последнюю осень. Моросит

до обеда. И после. Скучно на даче.

Чеховы съехали. В Ялте скучно.

Ферзя увезли. Тихи поля Галлиполи.

Дарданелл блеклый берег. Победители в фесках

слепы, пьют чай из мензурок.

Доктор Живаго устроился на две ставки.

Хватает на отпуск на Валдае.

Там тоже дождь и татарва. Ничего нового.

Болезнь развивается естественным образом.

Бузина, белена да черемша.

В завещании – два кота и приёмная дочь.

Последнее простят, но не забудут.

Или забудут, но не простят. Что ещё хуже.

Вот и последнее слово приветствия.

Здравствуйте, как поживаете?

Меня зовут Лена. А как же ещё?

Воистину, уже в трёх поколениях нету фантазии.

Всё, что заплачено и оплакано,

всё, что замётано и отведено,

метит судьба нитями белыми,

словно на шкуре звериной отметины.

Ну и пора, пока зарубцуется,

дышишь и куришь, чай без сахара.

Ночью тиха непроезжая улица,

в этих местах не нужна охрана.

Ни она, ни охранная грамота не надобны.

Морен надолбы как замка башни.

Пошли мне туда письмо до востребования.

Помнишь, как было в жизни вчерашней?

Ходишь к окошку, смотришь на девушку.

Она стареет от раза к разу.

Пора принять, наконец, решение,

и всё разрешится совсем и разом.

А я всё жду – может быть, сбудется,

давно пора смириться с данностью.

Молоко да хлеб, в небе туманность.

Вот стол да порог, вон небесная лестница.

Минус двадцать пять. Лафа, ребята!

Милый репродуктор поцелуй.

Ледяное утро безвозвратно

превратилось в мёрзлую золу.

Чёрный ход забит ещё с гражданки,

с тех времён последних белошвеек.

Дворники хрустели спозаранку

чёрным льдом по слюдяной Москве.

Шли они, лимитного призыва,

и крошилась винегретом речь.

Южная, тверская и с Сибири,

и темнела беспредельно ночь.

«Ароматных» дым атакой газовой

исподволь по домовым углам.

И отец, пропахший йодом, камфорой

и Вишневской мази сытным запахом,

тихо вслух Есенина читал.

Ты когда-нибудь снова входил в свою прошлую жизнь,

где твои зеркала висят по текучим стенам?

Проснись, говорит она, говорю – проснись!

Это только ночная дикая пена.

А ты, как зомби, идёшь один, говоришь с детьми,

в голове крутишь Солярис, чай пьёшь с тенями.

Проснись, живи третью жизнь – она всё твердит.

О чём говорит, когда близкие приходят за нами.

И чтоб ты ни делал, куда бы ни шёл,

заломив на седой голове незримую кепку, —

далеко не уйдёшь. Так зияет неровный шов.

Ползёт, на живую нитку любви сшитый некрепко.

Так всё узнаваемо, зримо при свете сквозного дня,

больнее и резче, чем донной бензо-диазепиновой ночью.

Как жить так можно – теряя, бросая, раня,

когда время не лечит и боль пульсирует горше?