Где-то в сознании – газгольдеры, чёрные дыры, аспид нутра,

как эпидемия гриппа мятежных двадцатых.

Кроется предназначенье на дне до утра,

Родины дальней верста в цветах полосатых.

В сотках на всех, в набухающих венах дорог,

в небе отёчном, нависшем над городом сонным,

где продолжается кем-то отмеренный срок,

но воспрещается вход посторонним.

Я постою, стороной по краю пройду

вдоль государственной, мне неизвестной границы.

Лица родных и друзей поплывут поутру

в свете Господнем, в преддверии тихого сердца.

И не понять, почему же ещё невдомёк —

так далеко на окольном пути провиденья:

город в тумане, где мы проживаем вдвоём.

Но не помогут от грусти эти картонные стены.

Я проснулся, забыл две строчки.

А потом нахлынула муть с панталыку.

Так подумаешь, а что проку, не проще ли?

Вести, хлопоты как из ведра с дыркой.

Вести, новости, день ненадёванный,

грусть невесомая лучом подсвечена.

Вот и странник тот очарованный

превращается в жида вечного.

Безъязыкого в бесконечности

слов стихии, явлений чуда.

Там, по пересечённой местности,

архетипом плывёт Иуда.

Словно душный туман от фабрики

тех мазутных годов идиллии.

И чернеют в земле сребренники,

где Иуду давно зарыли.

Мы бредём от холмика к холмику,

и не видно на расстоянии

в дымке утренней того облика.

Что-то там мерцает за облаком,

а приблизишься – медленно тает.

Холодок бежит за ворот.

Поводок плывёт по горлу.

Человек бежит за город.

Далеко не убежишь.

Ешь изюм, малину, творог.

Минералка – по утрам.

Ты же сам себе не враг!

Так подольше поживёшь.

Только не глядись в осколок:

там ограда и овраг.

Химчистка, девки, кот уставший

бредёт на цепи в городской окрестности.

Здесь, в государстве орла и решки,

я занимаюсь подпольной деятельностью.

Виртуальная жизнь, ветра от гавани

на излёте зимы к сетям астении.

Уплывает облако в дальнее плавание

и оседает на дальнем сервере.

Имперский путь за кордоном тянется,

пылит дорога навстречу Аппиевой.

Вряд ли судьба до поры изменится,

но пора уже выдавливать каплю

за каплей, что на лето и задано.

Ветер гудит в проводах разлуки.

Скрипит турникет райского сада,

чужая жена заломит руки.

А я привык. Вот, билет уже выписан.

Рожа на визе – хоть в барак транзитом.

В метели мерцают бледные лица

на отмороженном том граните.

Метёт позёмка в полях безвременья,

виза ветшает в столе одноразовая.

«На будущий год», – говорят евреи.

И последнее слово ещё не сказано.

Она, в принципе, безответна.

Обращайся к самому себе,

невольно жестикулируя,

сквернословя косноязыко.

В процессе валяния

у бетонной ограды Храма Искусств

лежи, наслаждайся

своей музыкой.

Глядишь, автобус проедет,

женщина через жизнь пройдёт.

Поезд далёкий, собеседник милый,

гудком ответит.

Где-то в белёной комнате

она пряжу свою прядёт.

Тут и там узелком неприметным метит.

Так что, гляди, вся ткань в узелках, стежках,

в узорных петлях, потом – в швах и разрывах.

Слышишь, словно табачный дым, тает подпольный страх,

когда полночное дно – всё живое, в небесных рыбах.

Облако, озеро, только нету башни.

Дышу в пронизанном солнечном срубе.

Сосед Тургенев пройдёт на охоту с ягдташем.

Зайдёт, присядет за стол, «Earl Grey» пригубит.

Головой покачает: постмодернисты!

А потом вздохнёт: «Бедная Лиза!..»

Перед нами обоими лист стелется чистый.

Посидит, уйдёт, вспомнив свою Полину.

Он уйдёт, и стих его тает белый,

как следы января в холодящей чаще.

Незримый джип затихает слева.

Слава Богу, Сергеич заходит всё чаще.

Слава Богу, вокруг гудит заповедник,

и здесь в глубине нету отстрела.

Пусть это будет полустанок последний,

где душу ждёт небесное тело.

Летит оно, – скорей всего, мимо.

Висишь среди крон в деревянном кресле.

Вокруг леса шелестят верлибром,

Да ветер гудит индейскую песню.

Л. К.

Риверсайд-парк листвою медленно выстлан.

Бульдожка счастлив, комочек тепла лучится.

Я с того берега, слава те, Господи, выслан

в город, где всех нас выкормила волчица.

Мы в плавучем дому теперь, дорогая.

Зелёная память московских дворов мерцает.

Закроешь глаза, дотянешься до родного.

Но где оно спит, мы и не знаем сами.

Это наш дом, где наше не знают имя, но

рыбой мезуза летит на свет от порога.

Зимней грозой по реке прошумел Уитмен.

Только из этой реки ты не пей на дорогу.

За рубежом светлячки дрожат над Нью-Джерси,

цепью на север, вверх по долине.

На берегах последних мы остаемся вместе.

В небо Манхэттен плывёт на каменной льдине.