Раной оставался только папа. Я ничего не знала о нем, а запрашивать боялась. Вот в это-то время до меня и мамы дошли последние, наверное, запоздалые, известия о нем. Как-то раз наш постоянный врач-кардиолог Елена Павловна Разумова, муж которой, меньшевик, тоже был арестован в 1937 году, вызвала маму к себе. Там она сообщила ей, что где-то весной 1940 года вышел на свободу один человек, видевший в тюрьме ее мужа и передавший ей от него привет. Рассказывая о своих мытарствах, он, между прочим, сообщил ей, что в 1937 году он сидел в одной камере с двумя братьями, Владимиром и Сергеем, Цедербаумами, резко выделявшимися среди пестрой толпы заключенных своей необычайной стойкостью, мужеством перед палачами, несгибаемой волей. Своим поведением они поддерживали растерянных и потерявших человеческий облик сокамерников, укрепляли их дух, вселяли в них мужество. Потом их увели из этой камеры. Я подумала тогда, что в 1938 или 1939 году в Москве их обоих и расстреляли. В 1957 году Лева послал в прокуратуру запрос и заявление о реабилитации отца. В реабилитации тогда отказали, насчет его судьбы ответили, что он умер в Уфе весной 1938 года от воспаления легких. Оттуда нам прислали соответствующую справку. Однако справке этой мы не очень поверили. С той поры прошло уже почти пятьдесят шесть лет. Я пережила безмерно горестные утраты всех своих любимых: мамы, Эльбруса, Женечки и, что самое страшное, моего бесценного сына — Леши. И все же та старая рана живет в моей душе. Я не могу простить себе, что в эти последние месяцы папиной жизни я не справлялась о нем, не посылала ему передач, хотя едва ли что-нибудь могла бы для него сделать в той кровавой каше. Когда он умер (или его убили), ему было всего пятьдесят шесть лет.

Чтобы больше не возвращаться к этому печальному сюжету, скажу сразу о том, что мы узнали позже. В 1988 году, когда мой брат Лева снова обратился в военную прокуратуру в Москве, ему еще раз ответили, что папа умер в Уфе в феврале 1938 года от воспаления легких. Но кроме этого сообщили, что он обвинялся в «участии в эсеро-меньшевистском контрреволюционно-шпионском всесоюзном монархическом заговоре», направленном на свержение Советской власти путем шпионажа и террора. Но так как он умер до судебного разбирательства, то дело в отношении него было прекращено. Тогда мы обратились в КГБ СССР с просьбой разъяснить судьбу всего этого дела. Они сообщили нам, что на посланный в Уфу запрос получен ответ, из которого следует, что следствие велось неправильно, дела никакого в действительности не было, а в отношении папы его прекратили за отсутствием состава преступления. По остальным предшествующим его делам (до 1937 года) нам предлагали обратиться отдельно. Мы так и сделали. В ответ получили подробную справку о всех арестах папы за время советской власти и по всем его делам, кроме первого — 1920 года. В справке содержалось также указание, что все обвинения оказались несостоятельными т. е. практически он был реабилитирован по всем делам, как реабилитирован и по последнему. Иначе говоря, признавалось, что папа провел двадцать лет в тюрьмах, лагерях и ссылках без всякой вины, по сфабрикованным обвинениям. Теперь это уже не факт его или моей жизни, а просто поросший быльем исторический факт. Таков конец. Как, где он умер, действительно ли от воспаления легких, как он мучился и страдал, где похоронен? Пока об этом можно только гадать[23].

Между тем моя университетская жизнь текла своим чередом. Наша аспирантская группа, в том числе я и Кира, все более тесно связывалась с кафедрой, с ее делами и преподавателями. Все более дружеские отношения устанавливались у нас с Евгением Алексеевичем, Сергеем Даниловичем, с Валентиной Сергеевной. Все больше кафедра становилась нашим домом. В эти годы я приобрела нового хорошего друга — будущего известного историка-медиевиста Я.А. Левицкого.

Яков Александрович поступил к нам в аспирантуру «извне», но так хорошо сдал экзамен, что Евгений Алексеевич добился его зачисления. Будучи старше меня лет на восемь, он к тому времени уже имел опыт педагогической работы в ростовских вузах; был женат на милой женщине Рине, которую очень любил. Мы с ним как-то быстро и легко сдружились, хотя и оставались всегда на вы, дружили по-человечески и по-научному, много вместе работали вплоть до его ранней смерти в 1970 году. Яша обладал большим чувством собственного достоинства, неизменной порядочностью и честностью. Высоко интеллигентный и начитанный, он обожал стихи, множество их знал наизусть, был весел, остроумен, исключительно жизнерадостен и заражал бодростью всех окружающих. Как ученый Левицкий принадлежал к тому типу исследователей, которые особенно скрупулезно и тщательно изучают источники и литературу, являлся более сильным в конкретном анализе, чем в обобщениях. Он стал автором ряда ценных работ по истории английского средневекового города, оставивших свой след в науке. За тридцать лет нашей дружбы мы никогда не ссорились с ним и всегда помогали друг другу. Яша был моим помощником и во многих моих личных делах. Вскоре он сделался близким другом и своего учителя Е.А.Косминского,

В ту весну 1941 года наше общение с Евгением Алексеевичем стало особенно тесным. Он приглашал меня, Киру, Яшу несколько раз на Зубовский бульвар к себе на квартиру, где мы проводили интересные вечера в разговорах о поэзии, искусстве, истории, слушали его воспоминания. В марте, когда он заболел и уехал в санаторий в Болшево, мы были приглашены туда, и провели там чудесный день, сначала прогуливаясь на воздухе, а затем сидя в его отдельной палате за чаем с пирожными и конфетами. В мае или начале июня мы устроили вечер у одной нашей бывшей сокурсницы с заочного отделения Наталии Дмитриевны Свешниковой, очень красивой женщины, работавшей в секретариате Калинина. Пригласили туда и Евгения Алексеевича Он пришел, был весел, читал стихи, разыгрывал перед нами небольшие сценки, был как никогда обаятельным. На этих неофициальных встречах он вообще преображался: из важного, нахмуренного ученого превращался в веселого, озорного соучастника нашей молодежной компании, остроумного, легкого собеседника.

Война явно надвигалась, но мы старались не думать и не замечать этого. К тому же все были уверены, что оборона наша крепка, что позор советско-германского пакта искупается нашей усиленной подготовкой к войне. Эти предположения как будто подтверждались победами Красной Армии на озере Хасан и при Халхин-Голе, победным завершением финской кампании. Вводили в заблуждение шапкозакидательские фильмы и песни, в которых наша армия представлялась самой сильной. Свою лепту вносили и демагогические заявления, типа уже упомянутого «авторитетного» высказывания Ворошилова.

Гипноз был силен. Помню, на первомайской демонстрации 1941 года я спросила у С.Д.Сказкина, как он думает, будет ли вскоре война. Он улыбнулся своей милой улыбкой и сказал: «Да нет, что вы!» Все толковалось в этом духе: вот мы продали хлеб немцам через Финляндию, вот мы написали опровержение, что никакой концентрации немецких войск около нашей территории не наблюдается — опять успокоение. И все же она надвигалась. Она дышала нам в затылок, эта страшная война, вопреки утешительным сообщениям и упорному нежеланию Сталина даже допустить такую возможность.

И вот 22 июня 1941 года в четыре часа утра она разразилась. В Европе начался новый отсчет времени. «Передышка» для на шей страны кончилась. На смену ей вновь пришла страшная беда. Для меня и для всех моих близких война началась 22 июня в одиннадцать часов утра, на несколько часов позже, чем на самом деле.

21 июня после долгих отсрочек мы должны были переехать на дачу. На этот раз мы и семейство Сергиевских сняли комнаты на даче у тети Жени, где жили она сама с Яшей и их дочкой Лианой, которой тогда было лет одиннадцать-двенадцать. Лето обещало быть веселым и приятным в обществе интересных людей. По-прежнему на дачу приходилось везти мебель и все хозяйство; 20 и 21 июня мы с мамой все это собирали. Машина, заказанная заранее, пришла поздно, часов в шесть вечера. Я с мамой и Лешенькой уехала поездом где-то в середине дня, Женя с Изочкой тоже. А Эльбрус с Николаем должны были загрузить машину и приехать на ней. Уже когда мы находились в пути, полил страшный ливень. Начался он с грозы, а затем перешел в безнадежный, обложной дождь, но при этом очень сильный. Мы приехали на дачу промокшие и замерзшие. Немного отогрелись, попили чаю, а грузовиков все не было и не было. Они приехали только вечером, часов в десять, когда уже стемнело. Несмотря на брезентовый верх, вещи, в том числе пружинные матрацы и узлы с постельными принадлежностями наполовину промокли. Пришлось их разложить для просушки. Из-за грозы, на беду, погас свет, поэтому раскладывались и сушились мы при свечах. Затопили печь. Кое-как уложив детей — Лешеньку и Лиану, все мы собрались на застекленной террасе около керосиновой лампы, огорченные и неустроенные. Дождь продолжался с той же интенсивностью. Было как-то грустно и неуютно. Только часа в два ночи матрацы немного подсохли и мы кое-как улеглись на них и заснули как убитые.