Как далеки были эти маниловские мечтания от ожидавшей нас действительности, мы поняли только в послевоенные дни. Но человеку свойственно жить надеждой на лучшее. И мы жили ею. Конец войны уже брезжил. Это чувствовалось хотя бы из того, что Эльбрус, раньше срочно вывозивший художественные ценности и театры из фронтовой полосы, теперь занялся возвращением их обратно в Москву, Ленинград, другие освобожденные города. Он все время был в командировках на освобожденных территориях, готовя помещения для возврата ценностей в разрушенные города. Уже одна эта его деятельность говорила о том, что опасность для этих городов миновала.

У нас в Томске жизнь шла своим чередом, в повседневных заботах, занятиях, вечерних посиделках. Приходили и грустные вести. В начале 1943 года погиб мой друг Саша Гуревич. Погиб нелепо, от разорвавшейся у него в руке вражеской мины. Моего бедного Леву арестовали в Уфе по новому жестокому закону о прогулах и самовольном уходе с работы без разрешения. Ему дали три года. А ведь было ему тогда всего пятнадцать лет. Еще раньше, зимой 1942 года, умер Слава Жданов, муж моей подруги Лены Штаерман.

А я крутилась, занималась, таскалась каждое воскресенье на барахолку, лихо распродавая остатки своих вещей, ездила на субботники с пединститутом — сажать капусту, что было очень трудно; полоть картошку в соседний колхоз. Со своего поля я еще осенью 1942 года собрала полтора мешка мелкой-премелкой картошки: то ли семена оказались плохие, то ли ухаживала плохо. Но все равно подспорье.

Тем временем подрастал и взрослел мой сынок Лешенька. Он рос чудесным, светлым мальчиком. Все его любили — и дома, и во дворе. Он был веселым, остроумным и вместе с тем серьезным, как бы сознающим серьезность и трудность нашей жизни. За два года он заметно вытянулся, научился сам писать печатными буквами и читать, стал много рисовать. Рисунки его были интересные, с какой-то изюминкой. Конечно, большинство из них посвящалось военной теме. Он без числа рисовал танки, самолеты, целые батальные сцены, а однажды, после Сталинграда, нарисовал картинку, изображавшую Гитлера, Геринга, Геббельса и других фашистских заправил с иронической подписью «Немецкое правительство на кухне». Как он пояснил на словах, этим он выразил всю меру своего неуважения к противнику. Мы много с ним читали. Я рассказывала ему сказки. Он очень дружил с Женечкой, которую с ранних лет почему-то именовал «Тяпкой». Она тоже много с ним возилась. И позже они всегда оставались хорошими друзьями. Мама, страшно исхудавшая, но державшаяся молодцом, не хворала или старалась не хворать. Вообще, я заметила, что в войну многие, даже больные люди, несмотря на недоедание и тревоги, избавились временно от своих хронических болезней. Меня же ничего не брало. Я как-то возмужала, окрепла, несмотря на скудную еду, особенно не похудела, из девочки превратилась в женщину — в 1943 году мне было двадцать девять лет.

В начале лета 1943 года в письмах Эльбруса появился мотив о необходимости скорого возвращения домой. Он писал, что многие уже возвращаются, что он добывает для нас пропуска, но в то же время сообщал, что летом готовится новое страшное немецкое наступление на Москву, которое, однако, — все уверены — будет сокрушено. Как ни странно, мне не хотелось уезжать из Томска. Было страшно, не верилось безоговорочно в победу, ведь немцы стояли все еще близко от столицы, да и не хотелось бросать работу, а главное — оставлять Изу с Женей, на которых Эльбрус едва ли сумел бы добыть пропуска, а Николай был на войне и не мог их вызвать. Все это тревожило меня. Но Эльбрус становился настойчивее и настойчивее, повторяя, что все родственники работников Комитета по делам искусств будут возвращаться одним эшелоном, что мне легче ехать с ними, чем потом одной, и в конце концов прислал вызов не только на меня с Лешенькой и мамой, но и на Изу с Женей.

Теперь все они зависели от моего решения, и я решила возвращаться. Из университета, где я работала на полставки, меня отпустили сразу, но из пединститута — со скандалом. По-своему они были правы. Ведь они меня приютили в тяжелое для меня время, относились ко мне хорошо, а я оставила их без всякой замены. По тем временам, когда личные и семейные отношения не очень-то принимались во внимание, мои аргументы о необходимости соединиться с мужем не производили почти никакого впечатления. Мне грозили судом по указу, но в конце концов дело уладилось.

3 июля 1943 года, в день когда начались бои на Орловско-Курской дуге — в последний вечер я пошла прощаться с Белецкими и Самариными (Женя сделала это раньше). Я провела у них пару часов и уже в совершенной темноте собралась домой, а путь был неблизок — километра два. Роман Самарин вызвался меня провожать. Мы вышли и не спеша шли по их улице в направлении Ленинского проспекта. Вдруг началась гроза с сильнейшим ливнем. Мы переждали ее под крышей какого-то крылечка. И когда непогода пронеслась, пошли дальше, шлепая по лужам. После грозы воздух очистился, зелень вокруг заблагоухала, небо стало безоблачным и на нем сияли высокие, холодные звезды. Город, окутанный темнотой, казался милым и уютным. Мы говорили о нашем отъезде, о будущем страны, о том, что они тоже скоро будут в Москве. Роман Михайлович взял меня под руку и глядел на меня из-под поблескивающих очков ласковыми глазами. Он был тогда молод, строен, интересен. Последний раз я видела его таким и первый раз говорила с ним попросту, без стеснения. Оба мы одинаково ощущали радость этого тихого вечера, предвещавшего скорую победу и, как тогда казалось, новую, совсем иную, чем прежняя, жизнь. Мы распрощались у нашего дома. Он, как всегда, церемонно поцеловал мою руку, и я рассказала ему, как смешно было мне, когда он делал это на лестнице в оледенелом пединституте. Мы вместе посмеялись на прощание и расстались. Почему-то этот тихий прощальный вечер остался в моей памяти, хотя ни до ни после этого я никогда не дружила с Романом Михайловичем, а позднее даже стала считать его дурным человеком. Но в этом вечере был своего рода «момент истины», какого-то раскрытия запертых на замок душ и какое-то ожидание неизвестного будущего, на мгновение расковавшее нас.

В Москву мы ехали уже не в товарном, а в пассажирском спальном вагоне. На дорогу нам выдали сухой паек, на станциях кормили горячей едой. Но ехали мы долго, — дней десять-двенадцать. В пути узнали о нашей победе в страшных танковых сражениях на Курской дуге, о быстром отступлении немцев. Теперь уже стало ясно, что хребет немецких армий переломлен окончательно и бесповоротно, что немцы больше не смогут угрожать Москве, что теперь мы погоним их назад, на Запад, как мне мечталось летом 1942 года в Томске. Настроение у всех было приподнятое. Правда, Лешенька заболел в дороге желудком и кормить его было трудно. Но впереди нас ждал дом — Москва, Эльбрус, и чем ближе мы подъезжали к ней, тем дальше уходили мои сомнения и росли надежды на новое, мирное счастье.

Приехали мы в Москву в тот день, когда был опубликован приказ Ставки о разгроме немцев под Воронежем, Курском, Орлом и вечером прозвучал первый салют победы с иллюминацией. Прибыли же мы теплым, но хмурым утром. Поезд тихо подошел к платформе Казанского вокзала, и Эльбрус встретил нас на перроне. В неярком свете этого дня он выглядел усталым, похудевшим и все же счастливым и радостным. Он ужаснулся от вида мамы и Леши, сильно исхудавших в дороге, и удивился и восхитился моим прекрасным видом. Везти вещи до дому, хотя их и было не так много, городским транспортом нам оказалось не по силам. Мы отправили маму с Лешей и Изой на метро, а сами — я, Женя и Эльбрус — наняли носильщика с ручной тележкой и, погрузив на нее наш скарб, пошли вместе с ним пешком от Комсомольской площади по Садовой домой. Путешествие наше длилось около часа. Мы шли по улицам такой знакомой и вместе с тем в чем-то новой Москвы, вслушивались в ритм ее военной жизни и вместе с тем говорили о прошлом, настоящем и будущем. Наконец, мы добрались до дома, вошли в квартиру, в длинный, гулкий коридор, прошли, минуя двери наших многочисленных соседей и оказались в своей комнате.