Зина была другим человеком, с множеством противоречий. С одной стороны, она стремилась к гармонии, стабильности и основательности всего того, что делала. Мне часто казалось, что выбор в качестве специальности истории Византии, малоподвижной, застывшей и вместе с тем величественной и по-эллинистически гармоничной, был не случаен. С другой — в ней скрывалась страстность, азартность во многих вопросах, жадность к новым жизненным впечатлениям, которую она охотно утоляла за счет бесчисленных заграничных поездок.

В 1980 году, после смерти Е.М.Жукова, Зина, тогда уже член-корреспондент, стала директором Института всеобщей истории. Она победила в соревновании за это место с заместителем Е.М.Жукова Ахметом Ахметовичем Искендеровым, который был избран членом-корреспондентом одновременно с ней и с которым у нее раньше сложились неважные отношения. Зина купалась в лучах этой новой своей славы, была счастлива, благостна и строила широкие планы работы института на будущее. В институте многие радовались ее назначению. И все казалось светлым и безоблачным.

В таком настроении в конце августа 1980 года мы вместе с ней в составе нашей делегации, возглавляемой академиком С.Л.Тихвинским, поехали в Бухарест на Международный конгресс историков. Ехали мы с Зиной в одном купе вдвоем. К нам все время приходили члены делегации поприветствовать ее, а заодно и меня. Было весело и хорошо на душе. Конгресс в Бухаресте прошел интересно, хотя собрался в условиях резкого охлаждения с западными странами, начавшегося после нашего вступления в Афганистан.

Тем не менее доклад наш имел успех, успешно выступила и я в комиссии по истории представительных учреждений и на некоторых других заседаниях. Тогдашний председатель этого комитета английский профессор Кенигсберге, с которым я давно состояла в переписке, но никогда ранее не встречалась, после этих заседаний попросил одного из представителей нашего нацкома послать меня в Англию на год в лондонский Институт всеобщей[59] истории за их счет. Реакция была, как всегда негативная. Так еще одно мое приглашение для научной работы за рубежом кануло в лету.

На конгрессе было много любопытного: масса интересных встреч с зарубежными историками, приемов, хороших докладов. Во-первых, на его открытии тогдашний председатель международного комитета историков профессор Бергман из ФРГ с трибуны конгресса во время открытия впервые прямо заявил о наличии в современной историографии марксистского направления как одного из ведущих. Констатировав существование идеологической конфронтации между ним и другими течениями, он призвал историков к совместным усилиям в борьбе за мир и спасение человечества от атомной войны.

Во-вторых, вопреки этому пожеланию, на секции по историческому образованию разгорелись жаркие и не вполне в парламентском стиле дебаты по докладу нашего коллеги милейшего Владимира Терентьевича Пашуто, ныне, к сожалению, уже умершего, который со свойственным ему задором и азартом в своем докладе о школьных учебниках обрушился на учебники ФРГ, обвиняя их в пропаганде реваншизма и чуть ли не фашизма. Думаю, что эти обвинения были не вполне справедливы и страдали некорректными обобщениями отдельных, немногочисленных фактов. Они вызвали возмущение немецких историков, и сам профессор Бергман обрушился в свою очередь на Пашуто с ответными обвинениями в тенденциозности, необъективности, идеологизации проблемы. Произошел бурный спор, завершившийся тем, что немецкий ученый демонстративно покинул заседание. Так его призыв к миру сразу же не выдержал испытания конкретной ситуацией. Это был неприятный инцидент, довольно, впрочем, обычный в условиях необъявленной «холодной войны». Я не хочу оправдывать несдержанность председателя Всемирного комитета историков, но не снимаю вины и с милого Владимира Терентьевича, доклад которого носил явно вызывающий характер по отношению к немецкой стороне, что было тем более необоснованно, что ведь и наши учебники по истории СССР, да и по всеобщей истории, были полны всевозможных натяжек, продиктованных отнюдь не стремлением к научной истине, но более политическими и идеологическими мотивами.

Общее настроение омрачал страшный националистический угар, расползавшийся по Румынии, который мы ощутили сразу же, как вступили на румынскую землю. Изоляционистские тенденции в политике Чаушеску, его стремления всячески подчеркнуть независимость Румынской республики от диктата СССР породили (а может быть, это было инспирировано сверху) бурный взлет националистических настроений и в исторической науке. Здесь он выливался в давно уже наметившуюся конфронтацию с венгерскими историками, главным образом по проблемам истории Трансильвании.

Но теперь к этому присоединилось стремление во что бы ни стало доказать исключительную древность румынского народа и его государственности. Если раньше румынские историки и политики видели в Румынии последний осколок Римской империи, а в румынах — самых прямых в Европе потомков древних римлян, то теперь им и этого уже было мало. Они стали возводить свое происхождение к легендарным дакам, у которых, по их утверждению, задолго до римского завоевания (более двух тысяч лет тому назад, как они всюду говорили и писали) уже существовало «централизованное государство» царя Бурибисты. Эту полумифическую фигуру маленького дакийского царька или, скорее, племенного вождя, мимоходом упоминаемую в одном из римских исторических сочинений, румынские историки подавали на конгрессе в виде фигуры могущественного царя, главы мощного государства, не уступавшего Риму. Для доказательства этого использовались археологические памятники не только самой Румынии, но также Болгарии и Венгрии, тем самым распространяя державу даков и на эти страны. А такая постановка вопроса при желании могла иметь уже не научные, а далеко идущие политические последствия.

Культурной программы наши хозяева нам не организовали, так как требовали за нее валюту, которой у нас не было. Наша делегация успела только бегло посмотреть Бухарест — довольно симпатичный южный город, оживленный большим количеством молодежи и, в частности, красивых девушек. В магазинах, вообще довольно пустых, было, однако, много добротных китайских товаров: фарфора, тканей. Удалось побывать еще в картинной галерее и в парке румынского быта и архитектуры на окраине города.

И все же мы возвращались домой довольные проделанной работой, с чувством исполненного долга, хотя и несколько усталые от напряженной программы. Ехали опять поездом, было уже не так жарко, как на пути в Румынию. Впереди ждали новые дела и заботы. Но при всем том настроение оставалось хорошим, брезжили надежды на обновление всей деятельности института, а у меня еще и на завершение книги о крестьянской борьбе. Зина все время обсуждала со мной свои планы, в частности, она думала о какой-то большой работе, которая подняла бы престиж института, и советовалась со мной об этом. Так рождалась мысль о создании многотомного труда по истории Европы, с которым потом оказались связаны несколько лет моей жизни, последние годы. Перспектива казалась заманчивой — показать в сравнительно-историческом плане развитие Европы от античности до сегодняшнего дня, ее становление в средние века и новое время, подготовку ее современной судьбы. Это были первые наметки большого плана, который мне пришлось потом мучительно реализовывать.

Пока я работала в университете, мне не удавалось поехать за границу после двух описанных мной поездок в качестве туриста в Англию и Италию. Ежегодно все мы давали заявки на поездку за границу, я — в Англию, и ежегодно эта заявка оставалась втуне. Когда я перешла в институт, тесно связанный с Национальным комитетом советских историков, перспективы таких поездок стали более реальными. Правда, и здесь надежды на научные командировки в Англию для меня, как медиевиста, были слабые. Во-первых, отношения наши с Англией с конца шестидесятых годов складывались не лучшим образом, во-вторых, если кого и посылали с такой целью, то только новых и новейших историков, к тому же особенно ценимых отделом науки ЦК, что не всегда соответствовало их научным качествам. Однако оставались возможности поездок на разные международные встречи, коллоквиумы и конгрессы, о чем я уже писала.