Наступил вечер. Вещи разобрали по углам, в середине вагона освободили место, поставили несколько чурбаков чтобы можно было сидеть, на один из них установили фонарь «летучую мышь» и стали обсуждать порядок путешествия. Старшим в нашем вагоне был тихий немолодой человек Абрам Абрамович Досковский, какой-то хозяйственный работник «Всекохудожника», ехавший с женой и детьми. Высшим же начальником всех вагонов оказался отвратительный тип, некто Осипов, ехавший в соседнем, классном вагоне и изредка нас навещавший. Это был образчик во много раз ухудшенного Остапа Бендера, явный прожженный делец и жулик. Он все время пугал нас, что в Омске, куда мы ехали, нас распределят по деревням, что работы для нас не будет и т. п., приставал к молодым женщинам и девушкам, в том числе и ко мне, намекая, что в его власти устроить меня в городе, и получше. К счастью, он заходил к нам редко. Жизнь в вагоне постепенно налаживалась. Все разместились по своим местам. Поезд шел медленно, с долгими остановками в пути. Самым неудобным оказалось отсутствие в вагоне уборной, и приходилось использовать случайные остановки, продолжительность которых никогда никто не знал. Да и на станциях выходить люди опасались, ибо поезд тоже мог в любой момент тронуться и легко было отстать от него. Неважно обстояло и с едой. Ехали мы медленно, стояла жара. Взятые из Москвы продукты сохли и портились. Кое-что можно было купить на маленьких полустанках, куда бабы по традиции что-то выносили. Но я боялась надолго оставлять вагон, и пробавлялась или покупками, совершаемыми у самой двери, или через кого-нибудь из более смелых попутчиков. Правда, на больших станциях наши «мужчины», т. е. мальчики шестнадцати-семнадцати лет отправлялись на раздаточные пункты и приносили большие котлы с кашей, супом, даже компотом, буханки хлеба, которые делили по едокам. Так что примерно раз в день мы имели нечто вроде обеда. Это было важным подспорьем.

Впрочем, занятая своими невеселыми и тревожными мыслями, я как-то мало тогда обращала на это внимания, находясь в странном, внутреннем состоянии какой-то покорности судьбе, чувствуя, что я бессильна что-либо изменить в происходящих событиях, что нужно все принимать таким, как оно есть, не нервничать по пустякам, чтобы сберечь силы. Единственной моей заботой было довезти моих малых и старых туда, куда привезем поезд, а о том, что будет потом, я старалась не думать. Долгая дорога утомляла, но вместе с тем и успокаивала сознанием, что я все равно пока не могу ничего делать, все равно должна ждать… Но теперь, вспоминая эти три недели, проведенные в теплушке, в медленном движении на Восток, я понимаю, какой невероятный труд выполняли наши путейцы в эти страшные дни. Рядом с нами, то обгоняя, то отставая от нас, двигались составы с людьми, эвакуированными из мест, захваченных войной, эшелоны, груженные оборудованием с эвакуированных заводов. А навстречу нам шли поезда с солдатами, танками, бронемашинами на запад, в сторону фронта. И все это перемещалось по каким-то расчетам и расписаниям, без крушений и катастроф. Все эти массы людей худо-бедно обеспечивались какой-то едой, медицинским обслуживанием. И делали это недоедавшие, недосыпавшие люди, несшие вахту у стрелок, в диспетчерских, в кабинах паровозов, спасавшие страну, вмиг оказавшуюся на колесах. Это тоже был подвиг, подвиг Министерства путей сообщения. И хотя стоявший во главе него Л.М.Каганович был блюдолиз и подлец, сталинский прихвостень, но эту операцию тотальной эвакуации он выполнил на должном уровне.

Между тем прошло уже две недели нашего путешествия, а мы все ехали и добрались только до Перми. Здесь последний раз мы получили казенный обед и дальше без остановок двинулись на Свердловск. К этому времени все московские запасы были съедены, у нас оставалась черствая краюха черного хлеба и зеленый лук, купленный на каком-то полустанке. Даже кипятка уже не было, так как мы нигде не останавливались. Лешенька просил есть. Я по маленькому кусочку отрезала ему хлеб и давала с луком. Мама и Иза молчали, изредка сосали сахар. Я сама была очень голодна и теряла силы. От Перми до Свердловска добирались два дня. Мы надеялись, что в Свердловске, большом городе, сможем что-то достать. Но поезд наш объехал город по каким-то окружным путям и даже там не остановился. Уже вечерело, впереди была печальная, жаркая и голодная ночь.

И вдруг… примерно через три часа после Свердловска мы подъехали к большой узловой станции, освещенной огнями. Уже темнело. Наш состав подкатил к первой платформе. На ней толпился народ, больше женщины, многие в белых халатах. Это была станция Богдановичи — я помнила это название еще с той поры, когда гостила у дяди Володи в Камышлове, расположенном где-то рядом.

И вот мы, усталые, голодные, измученные, вдруг точно попали в рай. К раскрытым дверям наших теплушек подходили женщины с добрыми, приветливыми лицами и говорили: «Идите все обедать, на станции накрыты столы, мы всех вас накормим. Поезд будет стоять на месте пока все не поедят. У нас можно купить продукты, берите детишек. Мы знаем, что вы голодны и устали». В вагоны заходили врачи и спрашивали, нет ли среди нас больных, раздавали лекарства, дезинфицирующие средства. Потрясенные этим неожиданным приемом, многие из нас плакали. В эту минуту я впервые после отъезда ощутила в себе какие-то живые чувства, веру в людей, в какую-то высшую человеческую солидарность, существующую вопреки аду, жестокости, ужасу войны. Нам объяснили, что это женсовет Богдановичей встречает так все поезда с эвакуированными; что они хотят обласкать и утешить всех, облегчить дальнейший путь. А ведь и их мужья, братья, сыновья покидали их, уходили на фронт, в неизвестность.

Мы с Лешенькой вышли из вагона, нас повели к столикам на перроне, покрытым белыми скатертями с чистыми приборами. Нас быстро накормили чудесным украинским борщом, жарким из мяса, компотом, налили в кастрюлю еды для наших бабушек. Я смогла купить там три буханки белого, пшеничного хлеба, творога, яблок, домашней колбасы. Все это мы принесли в вагон. Лешенька мой ожил, глазки его снова заблестели. Я накормила маму с Изой. Простояв на станции два часа, пока все не пообедали, не купили все, что нужно, наш поезд уже в темноте медленно тронулся в путь. С перрона нам махали руками, желали счастливого пути. А из темных разверстых дверей наших теплушек слышались слова благодарности.

Мы уходили в ночь с чувством тепла и успокоения, как-будто чьи-то добрые руки осенили нас миром и надеждой. Огни Богдановичей уплывали назад, а я стояла у открытой двери, опершись на перекладину, смотрела в темные поля, окружавшие наш поезд, слушала знакомое постукивание колес и в первый раз за все время пути думала о том, что, может быть, не все так страшно и безнадежно, если рядом с болью, горем, жестокостью существует тепло человеческих рук, готовых помочь совсем чужим, незнакомым людям. Это был первый счастливый миг, пережитый мною с начала войны. Среди отчаяния и безнадежности, страха и непонимания того, что происходит, вдруг вспыхнул огонек солидарности между, казалось бы, совсем незнакомыми, чужими людьми. И в нем зародилась надежда на что-то хорошее и светлое.

А наш путь лежал дальше и дальше, на восток. Мы ехали теперь быстрее, мало стояли на станциях, больше не голодали и на двадцать первый день пути приехали в Омск. Город встретил нас неприветливо. Погода была пасмурной, накрапывал дождь. Мы выгрузились из вагона и в ожидании дальнейших распоряжений стояли около груды вещей, расположенной на узкой полосе между двумя путями.

В это время маневровый паровоз, двигавшийся по второму пути в нашу сторону, зацепил груду вещей и потащил за собой некоторые из них. Среди прочего там был и мой чемодан, который раскрылся и из него посыпались вещи: белье, платья, обувь — жалкие символы порушенного мирного бытия. Иза и мама стали кричать, я же стояла, как каменная, прижав к себе Лешу, радуясь, что этот бешеный паровоз не зацепил никого из нас и мы все остались живы. Лешенька испугался и горько плакал. Паровоз подал назад, я собрала разбросанные вещи, перевязала веревкой растерзанные пожитки. В это время за нами пришли люди с тачками и подводами и стали грузить наши пожитки, а мы пешком отправились на эвакопункт. Он располагался в большой школе, неподалеку от вокзала. Перегородки внутри, между классами, были сняты, образовав два огромных зала: один для мужчин, другой для женщин с детьми, довольно светлые и чистые. Зал, куда мы попали, был заставлен железными кроватями с матрацами, подушками и даже бельем. Мы заняли три таких кровати с двумя тумбочками и кое-как там разместились. В зале стоял титан, где все время был кипяток, умывальники; туалет находился во дворе. Вспоминая теперь этот эвакопункт, убеждаюсь, что, с учетом времени и места и того, что через него проходили ежедневно тысячи людей, организован он был вполне достойно.