Историческая речь Хрущева и последовавшие за ней решения XX съезда, хотя и половинчато, но все же осуждавшие культ Сталина, произвели в стране эффект разорвавшейся бомбы. Даже в нашей семье, испытавшей на себе прямое воздействие этого культа, подобные решения были восприняты как нечто невероятное. Все, о чем сообщалось в постановлении мы, конечно, знали, но так привыкли молчать об этом, делать вид, что все хорошо, жить как бы в двух измерениях, что даже весьма осторожные откровения XX партсъезда казались как бы нарушением «правил» той нелепой и жестокой игры, по которым мы все жили и работали более тридцати лет. Казалось, что это что-то временное, что вот-вот будет пресечено. Люди не верили в стабильность новой политики. Встречалось и другое: для многих все происходившее вело к «опустошению души», к ниспровержению веры в непогрешимость прошлого и в возможности будущего. Я, Эльбрус, Женя, Иза и мама приняли этот поворот все. Но очень многие, даже хорошие люди, особенно провоевавшие всю войну, в том числе и наш Николай, были ошеломлены, сбиты с толку, считали ненужными подобные откровения перед лицом собственного народа и перед лицом «мирового империализма», который, впрочем, давно знал обо всем этом гораздо больше, чем мы сами.

Однако серьезность намерений Хрущева вскоре стала очевидной. Летом 1956 года он расправился с просталинской оппозицией (Молотов, Маленков, Каганович и др.), пытавшейся устроить очередной государственный переворот против него. Освободившись от этого балласта, он повел дальше свою антисталинскую политику. Началась волна посмертных и прижизненных реабилитаций, стали возвращать добрые имена погибшим в сталинских лагерях. Наконец, стали возвращаться домой те немногие, кто пережил их ужасы. Были созданы комиссии по реабилитации некоторых осужденных на процессах тридцатых годов, в том числе Н.И.Бухарина; по расследованию дела об убийстве Кирова, так как высказывались подозрения об участии в его организации самого Сталина. Через некоторое время забальзамированный труп «вождя народов» вынесли из мавзолея и захоронили в кремлевском некрополе. Однако на памятнике все-таки была высечена надпись, что здесь похоронен «великий революционер».

И все же отвержение сталинского режима как системы, да и самого Сталина как революционного вождя, хотя и совершившего много ошибок, происходило медленно, со скрипом, с рецидивами официозных восхвалений его политики коллективизации, индустриализации, его роли в войне. Памятники Сталину, покрывавшие густой сетью весь Союз, постепенно ниспровергались, но имя его по-прежнему оставалось неотторжимым от всех реальных и мнимых успехов Советского Союза.

Постепенно отступал страх, сковывавший нашу жизнь в течение последних тридцати лет. Это тоже происходило медленно, как бы маленькими капельками вытекая из сердца и ума. Думаю, что до конца он не вышел ни тогда, ни даже теперь, в конце восьмидесятых годов, и где-то сидит внутри у тех, кто пережил тридцатые — начало пятидесятых годов. Тем не менее после 1956 года началось некоторое оживление и обновление на идеологическом фронте, в том числе и в истории. Хотя до переоценки всех ценностей, которая происходит теперь, было далеко, все же в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов делались робкие попытки отойти от некоторых стереотипов в понимании отдельных исторических и философских проблем (конечно, исключая историю КПСС и историю советского общества). Вообще, стало легче дышать, безопаснее высказывать «крамольные» мысли, более объективно относиться к зарубежной историографии. Но даже эти попытки «свободомыслия» встречали довольно упорное, иногда скрытое, иногда открытое сопротивление в руководящих органах, в частности в отделе науки ЦК, в министерствах высшего образования республиканского и союзного уровня. Благие начинания, например знаменитый в то время приказ Министерства высшего образования № 101, разрешавший сокращение лекционных часов и дававший некоторые послабления студентам в обязательном поселении лекций, упиравший на самостоятельную работу учащихся, на более качественное изучение языков, фактически быстро свели на нет. Его долго обсуждали у нас на истфаке, на Ученом совете, членом которого я к тому времени уже была (кажется, это происходило в 1959—60 году), высказывалось много интересных предложений, как улучшить преподавание истории. Но в конце концов результаты оказались не очень значительными. Дело уперлось в так называемые общественно-политические дисциплины: историю партии, политэкономию, истмат, диамат, научный коммунизм. На них отводилось раньше более трети учебного времени. Но все попытки хоть немного сократить эту непомерную квоту разбивались о стену сопротивления как самих этих кафедр на факультете, так и в ректорате и министерстве. И это при том, что все названные дисциплины, за редким исключением, читались плохо, вызывали раздражение студентов, что вело к снижению посещаемости. Получалось, что сокращать учебные часы можно только за счет специализации, языков новых и древних. Помню, как на одном из советов заведовавший тогда кафедрой истории КПСС профессор Савинченко говорил, что обучать историков латыни вообще не нужно, так как это возрождает традиции реакционной гимназической системы.

В результате долгих обсуждений и словопрений все фактически осталось по-старому, так как сокращать специальные предметы было невозможно, а порушить или хотя бы потеснить «идеологические» дисциплины было нельзя. Единственным положительным результатом этих долгих дискуссий стало все же увеличение количества часов и улучшение преподавания новых иностранных языков, которое заметно повысило уровень выпускаемых факультетом специалистов-историков.

Впрочем, такая же двойственность и нерешительность царили и в других областях нашей жизни. В конце пятидесятых годов оживилась несколько поэзия и литература. Выступления молодых, ранее никому неизвестных поэтов — Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского, Окуджавы — собирали огромные аудитории молодежи, расшатывали традиционные устои апологетической поэзии прошлых лет, сулили новые духовные открытия. Появились такие прозаические сочинения, как «Оттепель» Ильи Эренбурга, а затем «Не хлебом единым» В.Дудинцева. Сейчас эти произведения выглядят робкими, но тогда они произвели эффект разорвавшейся бомбы и сразу же были встречены в штыки официальной критикой, хотя лишь чуть-чуть приподнимали завесу над отрицательными сторонами нашей жизни в сталинскую эпоху. Их, и другие подобные им произведения — «Рычаги» Яшина, «Деревенские очерки» Овечкина — клеймили как сочинения, далекие от соцреализма, рисующие «задворки» нашей жизни вместо того, чтобы прославлять ее достижения. Одновременно, однако, писали и о «лакировочной», «бесконфликтной» литературе прошлых лет, критиковали ее наиболее яркие экземпляры, такие как «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского, «Белая береза» Бубеннова.

Уже тогда в литературе выявились резко противоположные группировки, которые очевидно выступают теперь: прогрессивная и реакционная. О первой я уже написала. Вторая возглавлялась В.Кочетовым, ярым сталинистом и ненавистником всего прогрессивного, что пробивалось в жизни, противником подлинной интеллигенции, все это к тому же отдавало неприятным шовинистическим и антисемитским душком. В центре стояли старые, увенчанные лаврами писатели: Л.Леонов, К.Федин, позднее А.Чаковский, М.Шолохов. Они старались быть «над схваткой», больше помалкивали, а если и выступали, то не слишком в пользу новых поколений.

С начала шестидесятых годов все большую роль в литературе стал играть А.Т.Твардовский. Знаменитый творец «Василия Теркина», этого эпоса Великой Отечественной войны, после 1956 года сразу пополнил ряды антисталинистов (в отличие, например, от К.Симонова, А.Суркова, которые долго не решались отвергнуть былого кумира), начал писать стихи и поэмы уже не только о войне и воинских подвигах прошлого, но и достаточно критические в отношении культа личности и некоторых царивших в стране порядков («Теркин на том свете», «За далью — даль», позднее «По праву памяти»), писал трагические стихи о минувшей войне. С этого времени началась светлая пора его деятельности, сделавшая его еще одним героем и мучеником многострадальной советской литературы. В это время он был главным редактором журнала «Новый мир», который в тяжелых подцензурных условиях пытался сплачивать вокруг себя все наиболее прогрессивные, живые силы нашей литературы, а сам Твардовский постоянно находился на острие бритвы, под неослабевающим давлением ЦК и послушной ему цензуры.