Видимо, это стало возможным по нескольким причинам. Во-первых, далекое западное средневековье меньше привлекало внимание блюстителей ортодоксии и, хотя по некоторым вопросам здесь тоже были свои идеологические аксиомы, все же оказалось свободным от повседневных директивных вмешательств. Во-вторых, сыграл роль и общий дух, господствовавший на нашей кафедре, дух научного поиска, уважения к науке, даже зарубежной, и отсутствие вульгаризации в понимании основных положений исторического материализма, отличавшее наших учителей. В-третьих, плодотворным оказалось и постоянное живое стремление взглянуть на далекое прошлое Западной Европы с совсем новой стороны, продиктованное в конечном итоге марксистским пониманием истории в его свободном истолковании. Конечно, это новое тогда понимание истории приводило порою к некоторым перехлестам, к односторонности подходов, но, несомненно, содержало в себе и какие-то эвристические возможности, позволяло по-новому интерпретировать многие старые проблемы медиевистики.

Что эти эвристические возможности не были иллюзорными, очевидно хотя бы из того, что многие наблюдения и концепции, предложенные тогда, в тридцатые — сороковые годы, советскими историками, значительно позднее начали фигурировать и в западной медиевистике. Являлись ли они результатом прямых заимствований или того общего направления мысли, которое породил марксистский подход и которое постепенно, разными путями проникало на Запад, но такого рода «совпадения», как это ясно теперь, во многом оправдывают тогдашние искания. Неутихавшие, несмотря на застойность исходных постулатов, дискуссии в нашей среде не дают оснований и сегодня говорить о якобы полной бесплодности советской медиевистики в те годы, о том, что она развивалась где-то на обочине мировой исторической науки. Вот почему мы все в то время не лишены были радостей творческой, созидательной работы, хотя она зачастую шла вопреки официальным установкам или под прикрытием «тяжелой артиллерии» цитат из К.Маркса, Ф.Энгельса, В.И.Ленина, у которых встречались по некоторым вопросам весьма разные высказывания, подкреплявшие часто весьма неординарные выводы из источников. Наконец, существовала еще одна причина. Ее можно назвать «теорией малых дел». Поставленные в условия, когда всякое открытое инакомыслие становилось опасно не только для карьеры, но и для жизни, мы старались тем не менее сохранить свою науку от полного разрушения или бессовестной вульгаризации, воспитать в любви и уважении к ней своих учеников. Можно было, конечно, выражать и собственное неприятие основных постулатов официальной идеологии. Но это означало бы не только конец личной карьеры «провинившихся», но вместе с тем и конец или полную деградацию исторической науки, отдание ее на поругание вульгаризаторам и фанатичным ортодоксам. Казалось, что лучше идти на компромиссы, чем самоустраниться. Конечно, на это можно многое возразить, обвинить историков того времени в конформизме, в двоедушии и многих других грехах. Однако едва ли можно объявить ложным и бесполезным все, что они делали, оставаясь на своем посту ценой горестных компромиссов.

Жизнь наша во всех ее сферах продолжала оставаться беспокойной, сулила все новые и новые неожиданности, чаще плохие, чем хорошие. Не успели отшуметь проработки, связанные с гонением на генетиков и победоносным шествием Лысенко, как в 1949 году началась новая проработочная кампания, проходившая на этот раз под флагом борьбы с «космополитизмом» и с «космополитами». Под прикрытием этого слова, некогда имевшего в русском языке оттенок положительный, относившегося к людям с широким, всемирным кругозором, которых можно считать «гражданами Вселенной», была развернута, как нетрудно понять, борьба с представителями еврейской интеллигенции. Сам термин «космополитизм» приобрел ярко отрицательный оттенок, сопровождался презрительным эпитетом «безродный», подчеркивавшим якобы вненациональный характер критикуемых людей. И хотя в число тех групп общественных деятелей, писателей, художников, музыкантов, которые подвергались общественным проработкам, как правило, включались и люди с русскими фамилиями, этот камуфляж не мог скрыть антисемитского содержания происходящего ни от тех, кто встречал его восторженно, ни от тех, у кого он вызывал отвращение. Явно антисемитские тенденции в политике Сталина и его окружения не были неожиданностью. Впервые их проявления относятся еще ко времени войны. Как я уже писала, в 1943 или 1944 годах мы отметили их в выступлениях всесильного тогда А.С.Щербакова на большом заседании военных журналистов, а затем они материализовались в устранении лиц еврейской национальности из этой корпорации, в негласном подозрительном отношении к евреям в некоторых правительственных и научных учреждениях. До этого времени проблемы антисемитизма, тем более антисемитизма «сверху» у нас не было. Я, например, даже никогда и не задумывалась над своей национальностью. И хотя в паспорте и значилась еврейкой, по своему языку, культуре и, я бы сказала, мировосприятию, ощущала себя русской и не знала никаких проблем в этой сфере. Да она и не играла особой роли во взаимоотношениях между людьми. И если были (а они, несомненно, были) люди, испытывавшие неприязнь к евреям, то они, во всяком случае, никогда ее не обнаруживали, стесняясь даже намека на это. И тут вдруг антисемитизм, заклейменный неоднократно Лениным, а затем и самим Сталиным в специальном высказывании на этот счет, стал насаждаться сверху, разжигая самые низменные страсти в обывательско-мещанских кругах!

Самое печальное, что в этом оказались замешаны и некоторые интеллигенты новой формации. И все это спустя четыре года после конца войны, унесшей жизнь шести миллионов людей этой национальности в печах крематориев, во рвах, подобных Бабьему Яру, в машинах-душегубках! Спустя четыре года после крушения гитлеризма с его маниакальной ненавистью к евреям, расовой теорией, оправдывавшей геноцид! Как могло случиться, что в нашей стране, гордившейся своим решением национального вопроса, вдруг встала эта проблема во всей своей отвратительности?

Я много думала над этим и тогда и позднее. Самое простое объяснение тут может быть созвучно известной истине «с кем поведешься, от того и наберешься», имея в виду наше невольное и враждебное, но все же общение с фашизмом. Просматривались, конечно, и другие причины. Из опыта прошлого мы знаем, что «еврейский вопрос» выдвигался на столь важное место с целью найти «козлов отпущения», чтобы свалить на кого-то ответственность за трудности и просчеты правительства, тяготы послевоенного времени, вообще отвлечь внимание и простых людей и интеллигенции. Почему объектом травли стали евреи? Да потому, что они издавна служили для этой цели еще в средние века, во время «дела Дрейфуса» во Франции или «дела Бейлиса» в России в 1913 году. Наконец, чтобы развязать новую шумную кампанию, в ходе которой можно было криками «ату!» натравить одну часть общества на другую. Ведь такие кампании уже с тридцатых годов стали формой нашего повседневного существования. Всегда надо было кого-то преследовать, выгонять с работы, поносить на собраниях. Думаю, однако, что антисемитизм сидел где-то в подсознании самого Сталина. Возможно, что он подогревался его ненавистью к Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, его чувством неполноценности перед лицом этих и других видных деятелей партии еврейской национальности, превосходивших его знаниями и интеллектом. А может быть, таким гнусным способом он хотел найти поддержку в наиболее темных и невежественных люмпенских слоях русского народа, подыграв их национальным чувствам. Впрочем, что было удивляться развязыванию этой мерзкой кампании после того, как по мановению руки нашего «великого вождя» со своей земли изгонялись целые народы, отправлявшиеся на смерть в Сибирь и Казахстан лишь потому, что отдельные их представители сотрудничали с немцами.

Евреев, правда, нельзя было обвинить в этом, но их можно было обвинить в сионизме, связях с американскими евреями, а следовательно, с США, в «идеологических диверсиях» в пользу нового врага, появившегося в разгоравшейся в это время «холодной войне». Теперь, когда мы прочно сидели за «железным занавесом», отрезанные всевозможными запретами от цивилизованного мира, появилась возможность снова обратиться к политике репрессий в ее новом обличии. Одним из таких новых обличий и стала борьба с «космополитизмом». Велась она, впрочем, довольно аккуратно. Я уже говорила о том, что вместе с евреями обязательно подвергались проработке и отдельные русские. Кроме того, в самих этих проработках никто прямо не говорил, что обвиняются люди еврейской национальности. Просто им приписывались всевозможные прегрешения на том поприще, на котором они работали. Людей обвиняли в «низкопоклонстве перед Западом», в «буржуазном объективизме» (в науке, в том числе в истории), в недостаточном патриотизме, в скрытом сионизме и многом другом. Во всех учреждениях, в научных и учебных институтах намечались соответствующие «жертвы» и проводились массовые собрания, на которых эти жертвы разоблачались и в ответ должны были каяться, принимая все предъявленные обвинения. Прошли такие собрания и в Институте истории, и у нас на истфаке. Для нашей кафедры дело осложнилось еще обвинением наших ведущих ученых в «объективизме», в пресмыкании перед буржуазной историографией и в «экономическом материализме». Эти обвинения начались еще в 1946 году после выхода в свет второго сборника «Средние века»[25], посвященного памяти одного из крупнейших русских медиевистов начала XX века — Дмитрия Моисеевича Петрушевского, умершего в 1942 году в Казани.