Однако с конца шестидесятых годов вся эта возня на идеологическом фронте начала затихать или, вернее, была задушена. Еще при Хрущеве разгромили редакцию «Вопросов истории», осудив «ревизионистскую линию» Панкратовой-Бурджалова. Главным редактором стал бывший адмирал Найда, превратившийся в мирной жизни в историка советского общества (он возглавлял в это время соответствующую кафедру на историческом факультете МГУ), человек малообразованный, грубый и, видимо, довольно консервативный. Начались проработки книги В.П.Данилова о коллективизации, которую не допустили к печати. И она еще долго лежала в столе. Позднее, уже в конце шестидесятых годов, распустили методологический семинар в институте, стали препятствовать всяким «новациям».

Уже в начале шестидесятых годов сделалось ясно, что «оттепель» начинает захлебываться. Сам Хрущев делал глупость за глупостью и все время колебался между разоблачениями и восхвалениями Сталина. Но если он еще колебался, то в партии и правительстве были люди, которые отнюдь не колебались. Они считали, что сделанных разоблачений достаточно, что трогать систему нельзя, что надо закрепиться в неустойчивом равновесии, достигнутом обществом, и даже немного подать назад. Так совершился «тихий» переворот 1964 года: Хрущева отправили на пенсию тихо доживать свой век на даче (слава богу без репрессий). К власти пришел Л.И.Брежнев и его команда. Как политик он был на две головы ниже Хрущева, а его окружение, естественно, было еще менее способным к управлению такой великой страной, как СССР. Началось нелепое, беспринципное правление людей, главной задачей которых было «ничего не менять», жить по сложившейся традиции, стараться не видеть и тем более не информировать народ о всяких неприятностях и неполадках. Началась так называемая эпоха «застоя», продлившаяся еще двадцать лет и не только вконец разрушившая нашу экономику, но и переменившая психологический климат в стране. Ушли в прошлое аскетически-истеричный энтузиазм и самоотверженность масс тридцатых годов, которые, несомненно, существовали не только из страха, но и по внутреннему убеждению многих, патриотический подъем военных лет и первых лет послевоенного восстановления, надежда на обновление и завершение строительства коммунизма, обещанные Хрущевым. Нельзя бесконечно жить только энтузиазмом. Новые поколения советских граждан его полностью утратили. Они хотели покоя, сытой жизни, хороших квартир, машин. По сути дела идеалы общественной жизни полностью были заменены погоней за личным благополучием, граждане страны перестали добросовестно работать, любить и ценить свой труд, стали относиться к нему спустя рукава. Воцарилась коррупция, которую мы все ощущали, но о масштабах которой узнали только в конце восьмидесятых годов. Стал господствовать гнусный принцип «я — тебе, ты — мне».

И все же акции Хрущева оставили известный след в обществе. Прекратился кровавый террор и ушел вечный страх (теперь преследования касались лишь тех, кто открыто выступал против существующего строя, — так называемых «диссидентов»), стало легче заниматься историей, обходиться без догматических постулатов и набивших оскомину цитат. Если не прямо, то эзоповым языком удавалось высказать многое, в том числе и оригинальные мысли.

Важным результатом хрущевских времен, отчасти сохранившимся и после того, было поднятие «железного занавеса», которым Сталин отделил нас от всего мира. Появилось больше возможностей ездить за границу, если не для научной работы, то хотя бы на симпозиумы, конгрессы, в качестве научных туристов. Кое-что из этих благ перепало и мне.

Вернусь снова к моей жизни. Пятидесятые — шестидесятые годы были особенно важными для меня, прежде всего в сфере научной деятельности. К счастью, завершающий этап работы над докторской диссертацией пришелся на период хрущевской «оттепели». Именно в 1953–1956 годах я в основном литературно оформляла проведенные ранее долгие исследования. В окончательном варианте своей большой работы я смогла отойти от прежних «канонов», сложившихся в сталинское время: могла освободиться от ненужных цитат, ослабить «внутреннюю цензуру», дать больше свободы собственным выводам и заключениям.

Начиная свой большой путь в науке (до этого я оставалась еще «подмастерьем»), охватывающий в основном шестидесятые — начало девяностых годов, я могла быть более свободной и независимой в суждениях, чем многие мои предшественники. Это не значит, что в своей диссертации я отошла от марксистских позиций. Нет, конечно, я оставалась историком-марксистом — ведь я была воспитана на этой традиции. Но это не слишком связывало меня ни в конкретных выводах, ни в общей концепции моей работы. Я уже писала о том, что мне хотелось показать историю английского парламента в тесной связи с социальной эволюцией Англии. И этот план мне в значительной мере удалось выполнить. Конечно, я подходила к проблеме с классовых позиций. Но именно этот подход позволил мне поднять много вопросов, ранее не ставившихся в историографии, осветить историю исследуемого мною учреждения и, шире, английского средневекового государства в целом во многом по-иному. Показав, что процесс формирования парламента отражал прежде всего процесс государственной централизации Англии, в котором заинтересованы были в той или иной мере все слои общества, включая даже большую часть крестьянства, я вместе с тем пришла к выводу, что исследуемый процесс совершался в значительной мере за счет этого угнетенного класса, а отчасти и городского сословия. Такой вывод я сделала, тщательно проанализировав политику государства по отношению к разным слоям общества уже в период существования парламента. Таким образом обнаруживалась классовая природа феодального государства и всех его институтов, включая парламент, их стремление всегда защитить в первую очередь интересы господствующего класса феодальных землевладельцев, обычно в ущерб крестьянским массам, а нередко и городам. Эти тенденции удалось проследить на налоговой политике, проводившейся парламентом, в его законодательной деятельности и в отношении к петициям, поступавшим от представителей разных социальных слоев. Эти наблюдения, сделанные на основании огромного числа источников, не помешали мне, однако, показать парламент и в его отношениях с феодалами, церковью, рыцарством, городами и даже с тем же крестьянством в более сложном контексте социальной действительности Англии XIII — начала XIV веков, лавирующую и зигзагообразную его политику, постоянные уступки всем этим социальным слоям, перемежавшиеся с периодическим нажимом на них. Поэтому, хотя я, исходя из классового подхода, провозглашала в конце работы, что «парламент не внес ничего принципиально нового в политику феодального государства», все материалы моей работы говорили, по существу, об обратном, показывая и ограничительные функции парламента по отношению к королевской власти и его роль в формировании гражданского общества.

В этой работе впервые был поставлен ряд вопросов, важных не только для истории средневековой Англии, но и для социально-политической истории других западноевропейских стран на этапе, когда складывалась «сословная монархия»: о природе и сущности процесса централизации, о противоречиях внутри господствующего класса, о противоречивости взаимоотношений феодального государства и городов, о воздействии процесса централизации на положение крестьянства, в частности на развитие его социального протеста и идейного осмысления последнего.

Завершив эту работу, я впервые ощутила себя в этой области знающим специалистом. Как показало последующее развитие нашей медиевистики, мое исследование дало начало целому направлению в изучении феномена сословных монархий в Европе и на какое-то время наметило линии дальнейшего движения. Сейчас она кое в чем, конечно, устарела и мне самой в отдельные ее разделы хочется внести коррективы.

В 1956 году я (не без некоторых затруднений) защитила эту работу в качестве докторской диссертации. Сначала совет нашего факультета отказался ее принять, ссылаясь на незадолго до того изданное постановление, предписывавшее принимать к защите только опубликованные монографии или работы при наличии большого числа статей, отражающих ее основное содержание. Статей у меня набралось более чем достаточно, но монографии не было. Тогдашний декан исторического факультета, известнейший археолог А.В.Арциховский, понимая, что это лишь предлог, скрывающий зависть и недоброжелательство моих коллег (мне исполнилось сорок два года, а в нашем совете было много людей значительно старше меня, но не имевших докторской степени), прежде чем ставить мою работу на защиту, поднял на одном из заседаний совета вопрос о приеме на защиту моей диссертации. Большинство проголосовало против. А.В.Арциховский вызвал меня к себе и сказал, что он так и знал, поэтому решил прозондировать почву. На мой огорченный вопрос, что же будет дальше, он мудро мне ответил: «Теперь я подожду два месяца и снова поставлю этот вопрос. За это время они привыкнут к мысли о вашей защите и проголосуют „за“, а если не проголосуют, то я потребую, чтобы они рекомендовали ее в печать вне очереди. Они этого тоже не захотят и проголосуют за защиту». Все эти предположения А.В.Арциховского подтвердились, и через два месяца диссертацию рекомендовали к защите.