Мой сын незаметно вырос. Из маленького хорошенького мальчика он превратился в прекрасного юношу с высоким лбом, густым зачесом темных волос, с прекрасными, умными, пронзительными, как у отца, карими глазами, с правильными и благородными чертами лица. Он был умен, насмешлив, остроумен, отличался удивительным упорством и дисциплиной в труде, живостью и раскованностью в общении с людьми, прекрасно и с легкостью учился, хорошо рисовал, писал стихи. Ему все давалось легко из-за умения быстро проникать в суть вещей, обобщать то, что видел и наблюдал, из-за настойчивости в осуществлении задуманного. От меня сын взял необычайное трудолюбие в учебе и в работе, от Эльбруса — его постоянную активность и напористость в осуществлении своих планов. Он был более практичен, чем я, находя пути, которые сулили ему какие-то выгоды. Но вместе с тем остался ясным, светлым и чистым мальчиком, любимцем всех, с кем сталкивала его судьба, хорошим товарищем. Его уважали большинство учителей в школе, его любили по-особому и все наши родственники. Быть может, эта любовь несколько избаловала его, однако не лишила хороших, добрых качеств. Уже тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, он много обещал, милый мой Леша! Я всегда любила его больше всех на свете, гордилась им. Мне нравилось идти с ним по улице, бывать в театре. Было приятно, что я, сама еще молодая, иду рядом с взрослым сыном. До окончания школы Лешенька оставался домашним мальчиком, откровенным с нами, прямым и никогда не лгавшим.

Условия, в которых мы жили, как я уже заметила, создавали для нас трудности в его воспитании: постоянно возникал вопрос, говорить ли ему правду о том, что творилось вокруг, или скрывать ее, делая вид, что все хорошо, что так и должно быть. Приходилось лавировать, все плохое объяснять отдельными ошибками, все хорошее — системой. Он принимал эту навязанную всем игру, старался соблюдать правила, но, думаю, был слишком умен, чтобы принимать ее за чистую монету. И где-то внутри у него шла большая работа, результаты которой обнаружились, когда для этого открылась малейшая возможность и стало ясно, что он человек другого, чем мы, поколения, более свободного в своих мыслях и пристрастиях, более способного, чем мы, воспринимать новые веяния. Но об этом чуть позже.

Осенью 1952 года разразилась новая катастрофа, ожиданием которой был насыщен весь предшествующий период. Объявили о деле врачей-убийц, по которому ведется следствие.

Как всегда, среди обвиняемых, большинство которых составляли евреи, фигурировали и русские светила, в частности профессор Виноградов — личный врач Сталина. Всем им инкриминировалась связь с сионистскими организациями (называли, например, «Джойнт», обосновавшийся в Америке, но связанный с американскими и английскими разведслужбами). Вместе с этими организациями врачи Шерешевский, Левин, Раппопорт и многие другие якобы готовили убийства руководителей партии и правительства. Доказательствами следствие себя не утруждало. Все они строились на заявлении врача Кремлевской больницы, некоей Тимашук, которой сразу же дали орден за это «благородное дело».

Антисемитский характер всей затеи не вызывал сомнения. Было ясно также, что она призвана лишь дать сигнал очередному витку страшного террора, прежде всего по отношению к евреям, но попутно и ко всем «подозрительным» с точки зрения властей. В этом смысле новую страшную кампанию можно уподобить убийству Кирова. Затея эта, и вправду, была беспрецедентна. Она не шла ни в какое сравнение ни с «делом Дрейфуса», ни с «делом Бейлиса», ни с антисемитскими выходками фашистов. Гитлер еще не успел додуматься до такой отвратительной провокации. Он просто и откровенно призывал к уничтожению евреев как низшей расы. Страшное сообщение о деле врачей призвано было развязать темные силы антисемитизма, дремавшие в народе, натравить его на евреев, свалить на них, как это часто делалось раньше в истории, все неудачи нашей политики. И в самом деле начались антисемитские эксцессы в трамваях, автобусах, метро. Особенно на Украине. Люди с ярко выраженными национальными чертами внешности опасались появляться на улице. По городу ползли слухи о том, что все евреи будут выселены в Сибирь, в Биробиджан. И самое страшное, что этим слухам можно было верить: если уж переселили на верную смерть ингушей, калмыков, крымских татар, немцев Поволжья, то почему нельзя сделать то же самое и с евреями? Теперь стало известно точно, что такая депортация намечалась. Я ждала этого, внутренне готовясь к подобному решению вопроса. Атмосфера сгущалась, и это ощущалось почти физически, материально. В ней трудно было дышать. Особенно страшным оказалось положение врачей. Их лояльность, как граждан (прежде всего это коснулось евреев) поставили под сомнение, люди боялись лечиться, оскорбляли их.

Для меня вновь вернулись страшные 1937–1938 годы, ожидания арестов, высылки. Только теперь все выглядело еще страшнее и отвратительнее, потому что отвратителен был расовый принцип поиска жертв. Эльбрус утешал и успокаивал меня. Он говорил, что не надо бояться, что в случае чего он поедет со мною на край света, разделит мои невзгоды. Об этом мы шептались по вечерам в своей комнате, чтобы не слышали мама и Леша. Я думаю теперь, что не только я или евреи вообще, но и многие русские оцепенели от ужаса. Мне кажется, что даже там, наверху, в окружении Сталина, его «соратники» ощущали весь кошмар и катастрофичность положения. Это означало конец всему, позор перед всем миром: спустя семь лет после окончания страшной войны, одной из целей которой было покончить с геноцидом, СССР грозил провалиться в пропасть, подготовленную политикой государственного антисемитизма! Как такое могло случиться? Не покидало ощущение, что все это дурной сон и реализация его невозможна.

А между тем дело варилось где-то в кабинетах НКВД, на этот раз без ведома и вопреки Берии, впавшего в немилость. В те месяцы мы с Н.А.Сидоровой часто беседовали на эти темы, возвращаясь с работы и стоя в углу станции метро «Арбатская». Она тоже была в полном ужасе от того, что происходило. И мы беседовали в тщетной надежде что-то понять и убедить друг друга в нереальности происходящего.

Дни шли за днями. Я ходила на работу, старалась вести себя как ни в чем не бывало, улыбалась, строго спрашивала студентов, заседала в месткоме. Но все во мне было сковано болью и тревогой. Симптомы болезни между тем становились все тревожнее. Неожиданно погиб в автомобильной катастрофе замечательный актер Михоэлс, директор и главный режиссер Московского Государственного еврейского театра. Его похоронили с почестями, но затем разогнали театр, арестовали половину актеров. Вскоре при странных обстоятельствах погиб во время путешествия по Кавказу известный французский общественный деятель, один из руководителей созданного под эгидой СССР Всемирного совета мира и верный друг СССР Ив Фарж. Обе эти смерти казались запланированными. Михоэлс, видный деятель Еврейского антифашистского комитета, мог быть связан, по представлениям Сталина, с сионистскими организациями. Поэтому решили на всякий случай его убрать. Ив Фарж, будучи в Москве, добился свидания с одним из арестованных по делу врачей. И во время этого свидания увидел, что у того сорваны все ногти, т. е. узнал о применении в НКВД пыток. Такого свидетеля тоже следовало убрать. И ему «устроили» несчастный случай.

Исхода не было. И все-таки он наступил. 5 марта 1953 года умер Сталин, и вместе с его смертью растаяло это наваждение, эта дьявольщина, нависшая над страной. Как будто переполнилась чаша терпения. Где-то там, наверху. Какая-то сила, наконец, должна была восстановить справедливость, столь долго попираемую. Но все это стало понятным не сразу. Сталин, если судить по официальным бюллетеням, болел три дня. Однако уже с первого бюллетеня 3 марта было ясно, что он не поправится, что он обречен. По радио целыми днями звучала траурная музыка. Люди ходили встревоженные и испуганные. Мною и, я думаю, многими тогда владело двойственное чувство — с одной стороны, я испытывала облегчение от сознания, что этот страшный человек уходит из жизни, маячила смутная надежда, что вместе с ним умрет и дело врачей. С другой стороны, я ощущала своеобразное величие момента — целая эпоха, с которой была связана вся жизнь, моя и страны, уходила в прошлое. А что это так, у меня не осталось никаких сомнений. Но вместе с тем, а может быть, именно поэтому становилось страшно — что же дальше? Будущее выглядело туманным и неясным. Кто будет теперь повелевать нами? А что, если Берия? Это может быть еще хуже, чем Сталин. А что, если Молотов? Ведь это тоже не так уж хорошо! И, наконец, где-то в глубине души гнездилось рабское чувство преклонения перед умирающим монстром, вопрос, как же мы будем жить без него? Все это порождало смятение. И когда 5 марта нам, наконец, объявили, что Сталин умер, я, и не только я, но и моя мудрая мама, и Иза, и Женя, и многие другие искренне плакали, испытывая глубокое потрясение. Такова была сила темного психоза, владевшего нами так много лет. Я помню ясно, как в этот день мы с мамой сидели в нашей большой комнате у круглого стола и плакали. Пришел с работы Эльбрус, тоже взволнованный и напряженный. Увидев нас, плачущих, он остановился напротив и сказал: «Ну что вы ревете? Собаке собачья смерть. Слава богу, что он умер». Эти грубые слова перед лицом смерти резанули меня, но отрезвили нас обеих. В самом деле, отчего мы плакали? Так или иначе уходила в прошлое жестокая, кровавая эпопея, которая не могла больше продолжаться, которая должна была кончиться, и на смену ей не могло прийти что-то худшее!