Он теперь не очень мучился: когда начинались сильные боли, ему кололи промолол и другие наркотики. Врач сказал мне, что смерть может наступить в любой день. Я боялась пропустить этот день — хотела быть с ним до конца. Но случилось так, что мне не пришлось закрыть ему глаза. Накануне дня его смерти, утром, Леша был у него, вечером позвонил и сказал, что состояние отца без изменений и отговорил меня ехать на ночь. Я решила отправиться утром, тем более, что совсем поздно вечером Эльбрус добрался до телефона и позвонил мне, сказал, что чувствует себя сносно, пил крепкий чай и ждет меня завтра. А наутро, в семь часов, мне позвонила сестра и попросила приехать, потому что ему плохо. Как странно бывает иногда: я не поняла, не могла понять, что это конец. Пока я собралась и приехала, он уже умер. Наверное, его не стало, когда мне позвонили, но мне побоялись сразу сказать.

Случилось так, что около него оказалась я одна. (Леши не было на работе и пришлось передать ему печальную новость, позвонила и брату Леве.) Эльбрус лежал на кровати. Лицо его стало спокойным и красивым. Я поцеловала его и села около. Слез не было — выплакала накануне, наверное, в предчувствии смерти. Просто все было пусто и страшно внутри. Вскоре приехал Лева, а за ним и Леша. Они поспешили отправить меня домой на машине, а сами занялись устройством печальных дел. Я осталась дома одна, усталая и опустошенная. Ушли в прошлое сорок восемь лет, прожитых вместе с Эльбрусом, практически вся жизнь. Эти годы были разные, то горькие, то радостные, но редко спокойные.

Понемногу приходили мои друзья, Женечка, товарищи по работе. Я отвлекалась на разговоры с ними, поила их чаем, и все приобретало обыденный характер. Не могу не вспомнить о странном происшествии этого дня. Примерно за год до болезни Эльбрус подарил мне на рождение великолепные бусы из венецианского стекла, сделанные одной украинской художницей. Они были очень красивы и тяжелы. Чтобы нитка не порвалась, Эльбрус нанизал их на толстую капроновую леску. Я постоянно (и во время болезни Эльбруса тоже) носила их. И вот в день его смерти, когда часов в пять мы сидели за столом с кем-то из гостей, эти бусы вдруг сами по себе, без малейшего прикосновения рассыпались — леска порвалась. Я не суеверна, но на этот раз почувствовала, что это какой-то знак от Эльбруса, знаменующий конец нашей многолетней связи, что отныне я осталась одна.

Леша спешил с похоронами. Ясный и четкий во всем, он считал, что для всех нас, и прежде всего для меня, будет лучше скорее совершить печальный обряд, и он совершился 7 марта. Был пронзительный, ясный, солнечный день, небо было чисто голубое, снег блистал на солнце, когда мы ехали в автобусе в морг больницы, а потом, после короткой гражданской панихиды, в крематорий Донского монастыря. В больницу приехали несколько друзей Эльбруса, официальные представители МОСХа с венком. Выступления звучали и в морге, в крематории. Народа, в общем, пришло много, человек тридцать пять — сорок. Эльбрус лежал в гробу красивый, мало изменившийся, с четко вылепленными чертами лица. Страдания последних месяцев жизни, искажавшие мукой его живое лицо, не оставили следа на его мертвом лице. Он уходил от нас таким, каким мы его знали, и от этого расставание становилось еще тягостнее. При прощании я долго гладила его холодный высокий лоб и затем поцеловала его.

На поминки собралось человек сорок, но Леша и Алла устроили все как надо, освободив меня совсем от этих забот. В этот раз я убедилась, насколько мудр обычай устраивать поминки, как он облегчает страдания близких и вместе с тем подводит итог жизни ушедшего. Мы хорошо, добрыми словами помянули нашего Эльбруса, и он, как-то целиком, встал перед моими глазами со всеми своими неповторимыми чертам. Приехала из Харькова его племянница Зефира, которой мы когда-то помогали во время учебы в университете, его племянник Таймураз из Владикавказа (тогда еще Орджоникидзе). Первый мой день после похорон Эльбруса прошел быстро. Усталая, я свалилась с ног и заснула. Леша остался ночевать и прожил у меня неделю. Потом я сама отпустила его домой.

И здесь мне впервые довелось по-настоящему ощутить дружеское тепло рук тех, кто окружал меня и всячески старался скрасить мою боль. Кроме Леши и моего любимого Мити, который часто навещал меня, оставался ночевать, это была милая Женечка, моя сестра и самый верный друг (с ней мы прошагали по нашей сложной жизни с начала тридцатых годов), ее муж Николай, мой дорогой брат Лева, тоже часто навещавший и ночевавший у меня, мои друзья и сослуживцы, ученики, тогда еще молодые женщины Ада Сванидзе, Таня Осипова, Ира Пичугина, Нина Хачатурян, с которыми я должна была дальше шагать по жизни, работать, делить тревоги и заботы моей работы. Все они, посещениями, телефонными звонками скрашивали мою жизнь, облегчали мою тоску и ужас одиночества.

Дома было очень тяжело, мучило ощущение, что из него ушла его душа, то тепло и уют, который умел создавать Эльбрус для всех приходивших в Наш Дом, и то что я не могла полностью сохранить. Я все время думала о нашей долгой совместной жизни, о всех рытвинах и ухабах (и внешних, и внутренних), корила себя, что занятая работой, мало уделяла Эльбрусу внимания в последние годы, когда он ушел с работы, что из-за этого он ощущал себя одиноким и заброшенным. Когда умирает близкий человек, всегда кажется, что оставшиеся чем-то виноваты перед ним. Так казалось и мне, и, наверное, это и в самом деле было так.

Утешения и забвения от своего горя я искала в работе и, конечно, в детях. Часто ездила к ним, они навещали меня, возилась с Митей, помогая ему входить в университетскую жизнь, научиться сдавать экзамены, писать курсовые работы. Это требовало времени и внимания. Беспокоило его здоровье, прежде всего происходившие время от времени приступы. Сашенька стала уже большой — ей исполнилось одиннадцать лет, с ней было интересно поговорить, хотя она мало бывала дома и у меня, увлекалась работой в районном пионерском штабе, где проводила большую часть свободного времени.

Я часто навещала Женю, а она, тоже переживавшая тяжелые дни — меня. Ее сын Юра ушел из дома к новой жене, а прежняя запретила ей общаться с ее любимой внучкой Маргаритой. Женя мучилась и страдала, так что наши частые встречи в эти месяцы были печальны, и мы старались как-то утешить друг друга. Беды на этом не закончились, весной 1982 года стал прихварывать и Николай и затем очень быстро сгорел, тоже от рака легких, как и Эльбрус. Думаю, что семейные неурядицы ускорили его смерть.

На работе я старалась держаться спокойно, как всегда, не давать повода жалеть себя, не выказывать своей слабости и боли. Но работать не хотелось, впервые казалось, что моя деятельность не имеет смысла, никому не нужна. В университете было пусто без А.И.Данилова, в душе было пусто без Эльбруса, моего всегдашнего советчика во всех моих научных делах, внимательного слушателя всех моих писаний. Теперь мне не с кем стало поделиться сокровенным, прочитать написанное.

Между тем в 1982 году заканчивался срок представления моей плановой монографии о классовой борьбе средневекового крестьянства. Многое уже было сделано, но болезнь и смерть Эльбруса выбили меня из колеи, и я попросила Зину, теперь уже директора нашего института, отсрочить сдачу работы, хотя бы до 1983 года. Но Зина категорически мне отказала, сказав, что надо напрячь все силы и закончить книгу в срок. Сначала я на нее обиделась, сочла ее глухой и холодной к моей боли. Меня это тем более удивило, что еще до Эльбруса, 16 ноября 1980 года, скончался ее муж М.А.Алпатов, о котором она тоже очень горевала и, казалось бы, могла меня понять. Впрочем, оставалось только подчиниться. Однако потом на смену обиде пришла благодарность за это жестокое решение. Оно заставило меня встряхнуться, активизировать свою работу. Чтобы успеть к сроку, мне пришлось много и напряженно трудиться. Сначала я делала это через силу, но постепенно все больше и больше вовлекалась в работу, вернулся утраченный интерес к ней, а вместе с ним и какая-то близкая цель в жизни. Уйдя с головой в работу, я вольно или невольно отвлекалась от своего горя. И хотя оно все время оставалось во мне, как остается и теперь, все же пробудился вновь интерес к работе, а через это и к жизни в целом. В конце 1982 года на стол директора легло почти тридцать печатных листов[60]. Более всех был этим поражен наш заведующий сектором А.Н.Чистозвонов, видимо считавший, что горе надолго вывело меня из игры. Монография успешно прошла обсуждение в секторе, была рекомендована к печати и вышла в 1984 году к моему семидесятилетию.