С ее изданием завершилось исследование, замысленное более десяти лет назад, но задержавшееся из-за того, что мой коллега беззастенчиво заимствовал у меня тему. Время шло, и теперь объектом моего внимания стало не только общественное сознание средневекового крестьянства — социальная психология и идеология, но и эволюция его социального протеста в XI–XV веках. Если раньше я собиралась написать книгу лишь об общественном сознании английского крестьянства, то с изменением подхода к теме в поле зрения оказалась вся Западная Европа, а на первый план вышли типологические черты, общие и для крестьянских движений, и для крестьянских представлений во всем этом регионе. Английский материал, лучше мне известный и детально изученный в исследовательском плане, оставался в центре книги, но получил совершенно новое звучание в рамках общеевропейского материала, позволил поставить вопрос об общих, если не закономерностях, то тенденциях развития двух тесно связанных процессов — эволюции социального протеста и общественного сознания крестьян. Сейчас не модно говорить и писать о «классовой борьбе», как о теме, которая ассоциируется с «классовым подходом к истории» и, вообще, ошибочным видением истории причем не только на Западе, но теперь и у нас. Когда я писала эту книгу, вопрос о классовой борьбе средневекового крестьянства был, напротив, очень актуален в западной историографии и не без влияния марксистской, в том числе нашей исторической мысли, в частности переведенных на французский язык работ Б.Ф.Поршнева. Именно знакомство с ними пробудило бурный интерес к этой теме и оживленные споры, в которых немалое число весьма уважаемых историков признавали наличие глубоких социальных антагонизмов между феодалами и крестьянами в средневековом обществе, постоянную борьбу между ними, а отсюда и различия в их отношении к их социальному бытию.
Моя новая книга оказалась таким образом в русле этих новых исканий, тем более что поставленные мною вопросы об общественном сознании крестьянства, о его мировидении, восприятии и в какой-то степени уже идеологических представлениях хорошо укладывались в изучение менталитета людей прошлого, которое стало особенно модно с начала семидесятых годов нашего века и очень активно продолжается и теперь.
По иронии судьбы, мне, решительной противнице Б.Ф.Поршнева в его абсолютизации роли классовой борьбы крестьянства в средние века, пришлось заняться этим социальным феноменом, осветить его истинное место в истории общества.
Перелопатив огромный материал, я смогла обоснованно отвергнуть поршневскую абсолютизацию этой роли. Однако вместе с тем тот же материал убедил меня, что социальные конфликты в деревне, проявлявшиеся в весьма различных формах, каждая из которых превалировала в конкретную эпоху, оказывали весьма заметное повседневное воздействие и на положение самого крестьянства и его мировосприятие, и на позицию по отношению к нему феодалов и других социальных элементов, а в иных случаях и государства. Более того, мне удалось показать, что представления этические, социально-политические, религиозные, возникавшие в крестьянской среде, постоянно взаимодействовали с господствующей идеологией, высокой религией, элитарными пластами культуры. Из этого становилось ясно, что противостояние «народной» и «элитарной» культуры не было столь абсолютным, как это иногда изображалось в литературе того времени, и что оба эти пласта тесно переплетались в средневековой культуре, как единое целое.
В моей книге крестьянство в разных его ипостасях выступало не как пассивный, страдательный элемент общества, но как его весьма активная сила и в социальной, и в духовное жизни феодальной Западной Европы и далеко не всегда столь косная и реакционная, как ее ранее обычно изображали (и в марксистской, и в немарксистской историографии).
Монография, изданная, правда, небольшим тиражом, разошлась быстро и получила хорошие отзывы.
Еще до этого, осенью 1982 года, я, на этот раз одна, поехала на ежегодное заседание «Ганзейского общества» ГДР по индивидуальному приглашению, которое получено было поздней осенью 1981 года во время проходившего в Москве очередного коллоквиума медиевистов СССР и ГДР от немецких товарищей. Поездка оказалась удачной и приятной. После доклада на этой конференции, послушав все обсуждения, я побродила по солнечному Берлину, посмотрела на водруженный не старое место (ранее спрятанный) памятник Фридриху II Великому, испытала, как всегда, неприятное чувство у Берлинской стены, ныне, наконец, разрушенной и, пообщавшись с немецкими коллегами, вернулась домой.
К этому времени прошло уже больше года со дня смерти Эльбруса. Я не то что привыкла, а как-то приспособилась к своему одиночеству, притерпелась к нему и по окончании книги начала работать, как и предполагалось, над вторым томом «Истории Европы», задуманной во время Бухарестского конгресса. Предстояло написать шестьдесят печатных листов, распределить заказы между восемнадцатью авторами, разработать проспект, обсудить его на редколлегии, самой написать часть глав. На все это отводилось пять лет и приходилось спешить. Ответственным редактором тома была Зина, но основная тяжесть организационной работы и перспективного планирования тома лежала на мне. Это требовало много времени и сил, а главное — бесконечных увязок, согласований с разними авторами и редакторами тома (а их было много) и очень утомляло и раздражало меня. Пришлось опять отставить все собственные планы и заняться этим «общим делом». Как показали последующие события начала 1985 года и перестройки, направление этого издания было выбрано правильно, оно оказалось очень созвучным идеям «нового мышления» во внешней политике и стратегии создания мирного «европейского дома», выдвинутым М.С.Горбачевым. В свете этих новых идей наше издание открывало возможности показать Европу как определенное социокультурное единство и вместе с тем передать своеобразие истории разных стран и регионов. Рассмотрение широкого спектра разных вариантов развития в средневековой Европе позволяло также по-новому взглянуть и на средневековую цивилизацию, показать ее истинный вклад в общую историю европейских народов, ее место в истории человечества. Однако реализовать эти большие планы было нелегко. Это отняло у меня около пяти лет жизни, в течение которых я могла заниматься собственными исследованиями лишь урывками.
А жизнь шла своим чередом, со своими радостями и утратами. Время на часах нашей общественной жизни как будто остановилось. На этом неподвижном фоне тем более ярко высвечивались отдельные трагические события. Весной 1982 года в нашем секторе произошло большое несчастье, потрясшее меня, несмотря на общий фон моего собственного горя.
Среди наших сотрудников была одна молодая девушка — Наталья Владимировна Савина, ученица М.М.Смирина, очень талантливый и хороший человек. В аспирантуру Института всеобщей истории ее приняли одновременно с моей ученицей Лориной Репиной. В 1978 году они обе в один день защитили диссертации. Как раз тогда, счастливый и довольный ее учитель при нашем взаимном поздравлении друг друга сказал запомнившуюся мне надолго фразу: «Воспитать ученика, довести его до кандидатской степени, это все равно, что написать новую книгу». Наташу взяли в наш сектор, где она успешно работала и в научном, и в организационном плане.
В 1982 году должна была выйти ее превосходная книга о раннем капитализме в Германии XVI в. Годом раньше, академик Пиотровский, за свои труды в области археологии удостоенный премии в каком-то Гамбургском историческом институте в ФРГ, по условиям премии, кроме денег, получил право направить туда за счет этого института молодого ученого-германиста на год для стажировки. Пиотровский предложил командировать кого-нибудь из нашего института, поскольку требовалось хорошее знание немецкого языка. Выбор Зины пал на Наташу, которая очень не хотела ехать, так как это нарушало ее личные планы (она собиралась замуж). Но Зина со свойственной ей настойчивостью убедила ее поехать в Гамбург, хотя бы на полгода. Сначала родители получали от нее веселые, радостные письма, но после празднования Нового, 1982 года, в компании немецких коллег, тон ее писем переменился, она стала жаловаться на плохое самочувствие, говорить, что хочет вернуться домой. Отец ее, полковник, связался с ней по телефону и почувствовал недоброе — ужасную тревогу Наташи, даже страх и ужас. Он связался с нашим консулом в Гамбурге и попросил его немедленно организовать отъезд дочери в Москву. Тот обещал. О том, что произошло дальше, можно только догадываться по ставшему известным нам ходу событий. На следующий день консул заехал за Наташей в гостиницу, отвез ее в консульство и срочно заказал ей билет на поезд, из чего можно заключить, что он принял всерьез высказанные ею опасения. Однако вместо того, чтобы оставить ее в помещении консульства до отхода поезда и прямо доставить на вокзал, он поехал с ней в отель за вещами и остался в машине или вестибюле, пока она сходит за ними в номер. Пока он сидел там в ожидании, произошла трагедия. Наташу выбросили с седьмого этажа на мостовую. При вскрытии обнаружилось, что сначала она была убита или оглушена сильным ударом по затылку. Что произошло, нам так и осталось неизвестно. Почти три недели труп не могли привезти сюда, чтобы похоронить. Никаких сообщений об этом случае нигде не появилось. Конечно, кому-то хорошо известно, кто и зачем убил эту чудную девушку, талантливого молодого ученого. Но даже совершенно убитым горем родителям, у которых не осталось других детей, ничего толком не сообщили. Мы в то время налаживали добрые отношения с ФРГ и, видимо, не хотели подымать шум. Стали говорить, что это сделали афганские террористы, мстящие всем советским за вторжение в Афганистан. Однако то, что она за несколько дней до смерти все время беспокоилась и хотела уехать, не свидетельствует в пользу этой версии.
