Этот холодок объяснялся, наверное, тем, что мы были очень разными людьми с совсем разными устремлениями в науке, во многом разным подходом к жизни. Нам не хватало какого-то эмоционального контакта, с обеих сторон преобладало рациональное начало.

Нет сомнений, что Зина была неординарным человеком, личностью. Внешне красивая, величественная женщина, она сохраняла свою красоту до последних дней жизни. В юности, студенткой, она была тоненькой, хорошенькой, темной, как и я, шатенкой, с красивыми, твердыми чертами круглого лица с небольшими, но очень красивыми, бирюзовыми, умными и проницательными глазами. Кудрявые волосы мило обрамляли ее красивое личико. На первом или втором курсе она вышла замуж за сына известного тогда экономиста И.Д.Удальцова, позднее декана нашего факультета, и стала членом этой высокоинтеллигентной семьи. Зина всегда стремилась к стабильности, гармонизации жизни, а Иван придерживался несколько иных жизненных установок. Поэтому вскоре они разошлись, но фамилию Удальцова Зина сохранила. В последние годы перед войной и, конечно, во время войны, мы не виделись. Встретилась я с ней снова только в 1944 году, когда стала работать на кафедре, где она тогда заканчивала аспирантуру, прерванную войной. Защитив кандидатскую диссертацию в 1945 году, Зина вышла замуж за Михаила Антоновича Алпатова, с которым познакомилась в эвакуации. К тому времени она превратилась в молодую, очень красивую, уже несколько полноватую, но величественную женщину, как-то вся расцвела.

Муж ее был очень своеобразным человеком: тоже историк, аспирант Е.А.Косминского, написавший небесталанную, но даже по меркам того времени погромную диссертацию о Фюстель де Куланже, потом, в 1949 году, издал столь же разносную книгу о «Политических идеях французской буржуазной историографии»[53]— первую в нашей медиевистике монографическую работу по историографии. Казак с Дона по происхождению, Михаил Антонович представлял собой огромного роста мужчину, имел косую сажень в плечах, крайне некрасивое лицо, о которых говорят, что оно вырублено топором.

Будучи старше Зины лет на пятнадцать, Алпатов к моменту их знакомства имел свою семью, но влюбился в нее, да и она, кажется, в него тоже. Это всегда меня удивляло, пока я не поняла, что в М.А.Алпатове было что-то неординарное. В то время мы все считали его убежденным сталинистом в жизни и в науке: об этом говорили и его работы, даже тогда казавшиеся слишком ортодоксальными.

Однако, когда я познакомилась с ним поближе, то поняла, что все эти издержки его ранних работ также представляли собой дань страху, который он испытал во время репрессий на Дону в 1937–1938 годах, о чем потом рассказывал мне. В последних же его книгах, написанных в шестидесятые — семидесятые годы, он выступает как оригинальный и вдумчивый исследователь проблемы отражения в русской историографии и литературе XII–XVIII веков сведений о Западной Европе, а в западноевропейской — о России. И как в человеке, и как в ученом в нем было что-то самобытное — от земли, от народа, совершенно чуждое Зине. Несмотря на это и на многочисленные увлечения и романы Зины, они прожили долгую совместную жизнь, кажется, дружно, особенно в последние годы (умер он в 1980 году). После рождения сына в 1949 или 1950 году Зина непоправимо располнела, оставалась очень полной до конца жизни, что всегда причиняло ей большие огорчения, так как она во всем любила красоту. Но при этом она сохранила свое красивое лицо, осанку, какую-то свойственную ей вальяжность и импозантность. Вместе с тем в ее красивом лице все больше выступало что-то настороженное — и в бирюзовых глазах, и в тонких губах, которые она стала иметь обыкновение поджимать. Однако при этом она сохраняла способность обворожительно улыбаться, вести светские разговоры. Одевалась Зина всегда почти строго, в костюмы одного фасона, но многих, всегда красивых цветов, носила дорогие серьги, кольца и броши. Помню, когда она впервые надела серьги, Нина Александровна Сидорова прочитала ей резкую нотацию — таково было то время. Зина знала все тонкости политеса и ритуала, особенно в общении с иностранцами, всегда казалась спокойной и величественной. В ту пору, имея в виду ее византийские научные интересы, ее иногда в шутку называли «императрицей Феодорой». Когда у Зины в начале пятидесятых годов стали появляться седые волосы, она поступила радикально: выкрасилась в светлую блондинку. Эта акция, правда, сначала всех повергла в шок, но вскоре все об этом забыли, и она осталась светловолосой до конца своей жизни. В этой парикмахерской акции проявился ее решительный характер. Если она что-то решила (обычно тщательно продумав), сразу стремилась реализовать это решение в поступке. Ей, всегда напористой и твердой, были чужды сомнения и рефлексия, сожаление о сделанном.

Зина, несомненно, крупный специалист, прошла хорошую школу Е.А.Косминского, свободно знала латинский и греческий языки, внимательно следила за новой литературой в области византиноведения, много писала сама, была хорошим организатором и редактором коллективных трудов «История Византии» в трех томах[54], «История византийской культуры»[55] и др. По своему опыту сотрудничества с ней могу сказать, что она много работала, была большой труженицей. Будучи специалистом по истории Византии, обладала солидной эрудицией и в истории средневековья в целом, имела вкус к постановке теоретических проблем. Ее основные монографии: «Италия и Византия в VI веке»[56], «Советское византиеведение за 50 лет»[57], «Идеологическая борьба в ранней Византии»[58] — внесли, несомненно, определенный вклад в развитие советского византиеведения.

Однако Зина не была ученым широкого полета, интересных, новых идей, все же являясь больше их интерпретатором и осмыслителем. Если можно так выразиться, ее мышление носило скорее канонический характер. Ее осторожность в признании новаторских идей, в какой-то мере даже консервативность были, может быть, связаны с тем, что в конце сороковых — начале пятидесятых годов, она обожглась на теориях «революции рабов» и решающей роли классовой борьбы в истории, от которых потом пришлось отказаться. А может быть, это было порождением эпохи «застоя», на которую падает расцвет научной деятельности З.В.Удальцовой.

Вместе с тем я бы все же не называла ее консерватором в науке. Она внимательно следила за ее развитием, умела подхватить намечающиеся новые тенденции, если они не угрожали «канонам», до определенного предела допускала «свободомыслие» в истории, хотя сама всегда твердо стояла на марксистских позициях. Это в целом положительно сказалось на деятельности нашего института, когда в 1980 году Зина стала его директором.

Из наших медиевистов она была наиболее ярко выраженным человеком карьеры, любила славу во всех ее проявлениях и многие ее помыслы были направлены на ее достижение. При этом несомненно любила науку, заботилась о ее процветании и всегда много трудилась для этого, что, в свою очередь, не мешало ей все время помнить о себе и своем месте в этой науке. Она остро переживала свои неудачи, например, на выборах в члены-корреспонденты, пока ее не выбрали в 1976 году, а затем — в академики, когда, кажется, ее не выбрали дважды. Видимо, ее бы выбрали в 1988 году, если бы она так неожиданно не погибла. Мне эти ее волнения казались проявлением суетности, но она в этом отношении не была исключением. В те годы многие ученые болели и даже умирали из-за подобных неудач. С моей точки зрения, она вполне заслуживала избрания на том фоне, на котором выступала, ибо была серьезным и добросовестным ученым, труженицей, имела много научных работ, много сделала для успехов нашей византинистики и, вообще, изучения средневековья, была широко образованным человеком. Конечно, по совести говоря, думаю, что и я, не менее достойна была бы избрания, но я никогда об этом серьезно не думала, во-первых, потому, что знала «свое место», во-вторых, потому, что не хотела играть в эти игры, искать поддержку у «бессмертных» — академиков, подсчитывать, кто будет «за» и «против» и т. д. И когда еще в 1987 году меня по случайности выдвинули на выборы, я заранее знала, что не пройду, и относилась к этому спокойно.