Голова Ланы неестественно откидывается назад, и женщина, нагая и мелко дрожащая, медленно ведёт подушечкой указательного пальца по глубокому рубцу на плече, оставленному ножом, спускается ниже и чувствует пунктир из незаживающих отметин от раскалённых спиц, доходит до области ниже пупка и замирает.

Жуткий взгляд купчихи резко становится каким-то испуганным и беззащитным, точно у загнанного в угол зверька или потерявшегося ребёнка, и она, ища сейчас не понимания или прощения, но хоть какой-то крупицы сочувствия, садится на полок и стыдливо разводит израненные ляжки, обнажая самую сокровенную, самую интимную часть собственного тела.

Ольгу словно ударяют по затылку чем-то тяжёлым. К горлу подступает тошнота, голова кружится нитью на веретене, а сорочка будто душит и сжимает всё тело. Глаза щиплет и жжёт от слёз, но княгиня не может отвести взгляда от увиденного, как бы не хотела.

Вся женская плоть, всё естество Ланы неописуемо изорудовано и черно, так, будто бы это место было скотом и владелец оставил там клеймо, не щадя ни пяди нежного пространства между бёдер.

От вида искалеченной женщины и похожих на встревоженный муравейник мыслей воздух из лёгких словно вышибывает, и Ольге становится больно, больно до невозможности дышать.

— Такому поступку... — голос княгини ломается и дрожит от напряжения. — Нет оправдания и прощения...

— Супруг взял меня в жёны лишь как часть очередной выгодной сделки, — Лана опускает взгляд на покрытые шрамами колени и стыдливо прижимает к телу стан, прикрывая им срамные части. — У него было целое состояние, у меня — имя славных предков, но ничего за пазухой, кроме своего рода. История старая как мир, история не только моя, но и сотен других людей. Если бы... не одно но.

— Продолжай, — осторожно и несмело Ольга дотрагивается кончиками пальцев до длани собеседницы, и та вздрагивает от неожиданности.

Ощутив тёплое, сочувствующее прикосновение, вдова члена торгового братства и сама не замечает, как снова принимается плакать и сильно, до крови прикусывает нижнюю губу, дабы сдержать всхлип.

— Продолжай... прошу.

— Я бы довольствовалась малым, нашла бы утешение в любви к детям. Испытывал любовь к детям и Козводец, да такую, что каждую ночь я засыпала в своём холодном ложе одна.

Дочь Эгиля, заколебавшись, неуверенно смотрит на Лану и видит в её словно бы опустошённом взгляде жуткий ответ, который она ни за что не хотела бы услышать.

— Поначалу я считала, что это со мной что-то не так. Корила себя, винила, старалась встретить его вечером в самых лучших нарядах и подарить заботу после тяжёлого дня. Он только отмахивался, ссылался на усталость и дела — и так неделю, месяц, четыре... Пока не пересеклась среди ночи однажды с испуганной, заплаканной девчушкой втрое меня младше у двери в его кабинет, девчушкой с порванной одеждой... и следами от жадных, нетерпеливых поцелуев на шее — тех самых, без которых чахла долгими неделями я. Нужно отдать должное моему покойному супругу — водить меня за нос он не стал и во всём сознался. С тех пор во мне словно что-то умерло, какая-то часть меня исчезла как со временем истончается, мало-помалу пропадает луна, делаясь сначала рогами месяца, а затем и вовсе тая в окружающем кромешном мраке.

В бане вновь повисает звенящая тишина: пока одна из женщин боится спросить, что случилось дальше, вторая сама проваливается в глубокий омут памяти. Наконец, спустя несколько минут, Лана дрожащими пальцами проводит по шраму на плече и замирает, чуть покачиваясь.

— Я тогда дурой была. В тот же день побежала к посаднику, выложила всю правду Гостомыслу, надеясь на его справедливый суд, веря в то, что растлителя накажут и дети нашего города будут засыпать, как и положено, обнявшись с родителями или игрушками, а не окаянным зверем под боком.

Купчиха пристально глядит в пространство между двух свечей, чьи огни колеблются и трепещут, будто видя в пламени картины прошлого; на лице её появляется гримаса отвращения и разочарования.

— Знаешь... знаешь, что ответил градоначальник? Он знал обо всём. И законов, запрещающих эту мерзость, нет: родители несчастных сами возвращались к Козводцу, потому что платил он за одну ночь столько, сколько им и за год тяжёлого труда не заработать.

— Немыслимо... — отказывается верить в происходящее Ольга. — Это немыслимо...

— Но это правда. Эти люди сотворили законы, где наказание зависит от количества украденных голов скота или недостаточно низких поклонов, но о невинных душах не подумали. Зато мои мысли полностью заняли именно они, и комок из злости, разочарования, обиды только рос с каждой минутой, пока я не явилась на собрание торгового братства, не рассказала в присутствии супруга о его злодеяних, не выплакала всю душу, жалуясь на разрушенные судьбы, свои и этих чад. Думала, что донесу до них правду, что если не судят мужа, то прочь погонят из уважаемой гильдии... не пожелают сидеть за одним столом с таким человеком.

— Они... Тоже были в курсе происходящего, да?

— Да, — кивает Лана и сжимает кулаки. — Все до одного. Козводец тогда словно озверел, кричал, что я его опозорила, бил, живого места не оставляя на теле. Они просто смотрели. А потом что-то во взгляде его переменилось, окончательно потеряло человеческий облик...

Острые ногти купчихи впиваются в кожу ладоней, но даже эта боль не может затмить ту, что терзает сейчас её сердце.

— Он ухмыльнулся, сказал, что раз не хватает мне мужского внимания... то здесь в нём не будет недостатка. И перед смертью мне его достанется сполна.

Стиснув зубы, Лана обеими руками закрывает лицо, и они опять молчат. Ольга тяжело дышит и сжимает в своей ладони руку купчихи — холодную и колотящуюся от волнения.

— Они снятся мне каждую ночь. Пыхтящий сверху большеголовый Хрущ... Сжимающий мою шею до жжения в горле, до головокружения Вол... — делает глубокий вдох она, словно и правда задыхаясь; а синие глаза снова наполняются слезами и становятся похожими на затянутые ряской озерца. — Мерзкая улыбка Вепря, что терзает мои груди... Наблюдающий за всем Козводец, тот, кто должен быть моим спутником по жизни, а не палачом... И оставшийся в стороне Рейнеке, который ничего не сделал с ними и просто вышел за дверь, едва всё началось. Люди на площади заблуждались, когда обвиняли братство в преступлениях и клеймили их обманщиками и сребролюбцами — на деле всё было куда хуже.

Оцепеневшая варяжка продолжает смотреть на измождённую Лану, и чем дольше вглядывается она в её покрасневшее, перекошенное от эмоций лицо, тем меньше хочет она знать ответы на возникшие в голове вопросы.

— Лежащая на холодном полу, в горьких слезах и солёной крови, я надеялась, что на этом мои мучения закончатся. Боги пошлют мне быстрое избавление от страданий или хотя бы силы для того, чтобы я сама прекратила всё... Но боги не ответили, зато моё израненное тело Козводец отвёз к своим наёмникам, где те за деньги или просто в своё удовольствие продолжили издевательства и показывали мне те грани людской натуры, о существовании которых я не догадывалась. Ты же... видишь все эти следы на теле? Каждый из них — чьи-то руки, каждый из них — чей-то отец, сын, брат, супруг, давний друг. И они, решив, что останутся безнаказанными и я не доживу до следующего восхода солнца, ни в чём себе не отказывали.

* * * * *

Когда дверь в сарай открывается, Рейнеке поднимает рыжую голову голову и вздрагивает, замечая в проёме знакомую фигуру своего конвоира.

— Долго вы меня здесь держать будете? Где Лана и княгиня?! — начинает задавать он один за другим вопросы, боясь, что следующего визита тюремщика дождётся нескоро. — У меня есть деньги, много денег... Развяжи мне руки с ногами, и я прямо сейчас дам тебе пару золотых, а потом, когда благодаря тебе окажусь на свободе, вдесятеро боль...

Договорить не выходит: по помещению эхом разносится звонкая оплеуха, и лис падает на пол, касаясь разбитой губы пальцами, что вмиг окрашиваются в алый.

— Я знаю, что богатств у тебя немерено. Наверное, выгодно торговать пушниной, по бросовой цене купленной у менее ушлых купцов, да? Мехов и власти у тебя больше, чем у Велеса (2).