– Да уж, хозяин отеля не пожалел средств на рождественские хлопушки! – засмеялся Женька.

Амадей, уже доведенный до исступления шумом и суетой, проскользнул под стол, пытаясь спрятаться под длинной белой скатертью. Анюта и Мишель, заметив его маневр, издали боевой клич и ринулись за ним. Кто-то запустил очередную хлопушку. Кот выскочил из-под скатерти и, сверкнув мятно-зелеными глазами-блюдцами, вскочил на обеденный стол. Перевернув пару тарелок, он оттолкнулся и прыгнул прямо на тяжелую гардину.

Представление на сцене закончилось.

Мари захлопала в ладоши. Аплодисменты эхом разносились под сводами залы.

Она прищурилась, пытаясь разглядеть сквозь украшенные морозными узорами стекла, что творится на улице. Вьюга все не утихала, завывая диким зверем за наглухо запертыми окнами.

В теплом холле уютно потрескивал сухими ветками камин. Пахло свежесваренным кофе и пряным глинтвейном, кто-то не в лад громыхал на рояле. Милая рождественская кутерьма.

Спустившись со сцены, летчик утер пот со лба, помассировал виски и сказал:

– Что-то голова болит от этого балагана… Схожу-ка я за лекарством!

Штайнс спустился со сцены, плеснул себе в чашку бренди и одним махом осушил ее. Затем опустился в кресло у камина и вытянул ноги к огню. Он помолчал с минуту, затем толкнул ногой полено и выдохнул:

– Слава богу, я справился…

Мари внимательно взглянула на него. «Не подозревала, что маклер настолько чувствителен, – подумала она. – Впрочем, у многих людей есть страх сцены…»

В приглушенном свете он напоминал средневекового джина. Блики от камина бросали тени на его лицо, острый нос, скошенный подбородок. Маленькие темные глаза лихорадочно блестели. Юркий, подвижный, как юла, он заерзал в кресле, потом поджал под себя ноги. Затем, опомнившись, снова вытянул их к огню.

– Ну вот, все позади… – Маклер провел ладонью по лбу.  – Все позади… Теперь можно до самой ночи безвылазно сидеть в этом кресле…

Он снова потянулся за бутылкой.

В холл вернулся летчик.

– Не успеешь встать, как твое законное место уже занято! – недовольно проговорил он. – Ладно уж, сидите! Мне и здесь тепло… – Он придвинул табуретку поближе к камину. – Ну что, как вам представление?

– Разве Шекспир может быть плох? – томно закатила глаза мадам Бриль. – В этом доме не чувствуется бега времени. Будто тени предков ожили и разделили с нами этот вечер…

– А я предпочитаю изобразительное искусство, – сказал Йозеф. – Театр, книги, любое словесное искусство общается всего лишь с нашим сознанием. А вот изображения апеллируют к нашему более древнему ассоциативному центру… – Он важно повел бровями, потом смутился. – Это я недавно где-то прочитал… – добавил он, опуская глаза.

– А вот я в этом совсем не разбираюсь, – весело сказал Алексей, – мне что Мане, что Моне!

– А вы, Штайнс? – спросила Мари.

– Я же маклер, – ответил тот. – Моя сфера – недвижимость, переговоры, сделки… Я, как видите, очень далек от искусства. Да-да. Далек. Не мое. – Он беспокойно заерзал в кресле и поворочал шеей, будто тесный воротник мешал ему.

– А мне больше по нраву классика, греческое искусство, – вмешался Симон. – Эти современные картины… Если бы черный квадрат Малевича кто-то украл из музея, то любой охранник успел бы восстановить картину за одну только ночь – и мы не заметили бы разницы! Великолепный концепт – да! Но это не искусство!

– Тогда возникает вопрос – что есть искусство? Идея или форма? – сказала Мари.

– Надо спросить, что об этом думает Феликс, – хохотнул Симон. – Он же художник. Кстати, где это он? Что-то давно его не видно… – Он встревоженно оглянулся по сторонам.

– Да зачем он нам нужен, – пожала плечами мадам Бриль.

– Кому нужен художник? Да, кому они вообще нужны, эти художники?

Мари оживилась:

– О, это как раз тема моей профессиональной колонки в журнале! Знаете, физически мы видим окружающий мир перевернутым. К тому же, не как цельную картинку, а как кашу из цветовых пятен. И только благодаря работе мозга и сознания мы выделяем из этой массы предметы. А художники обостряют наше восприятие и, следовательно, зрение! Например, художники-реалисты концентрируют наше внимание на том, чего мы сами не замечаем. А еще, искусство созерцания – один из немногих способов, позволяющих пережить состояние Dasein75, «здесь и сейчас»…

– Ну ладно, допустим, это так, – сказал Леонид. – Но почему одних художников превозносят, а другие не могут продать ни одной картины? Все детские рисунки похожи на рисунки модернистов – и тем не менее они не висят в музеях!

– Это очень сложный вопрос. Можно, конечно, рассуждать о чутье, которое имеют искусствоведы, о гамме чувств, возникающей при взгляде на полотна мастеров. Эти ощущения ни с чем не перепутаешь… С другой стороны, живопись – это еще и рынок со своими законами, рекламой и связями. И бездарности бывают порой воздвигнуты на пьедестал, а прекрасные художники – незаслуженно забыты. Например, Конрает Рупель… Филигранные работы! И кто знает это имя?..

– Вот вы говорите – чутье, гамма эмоций… – хмыкнул летчик. – Не знаю-не знаю, вот я точно никогда не отличу подлинника от подделки! И чем хуже подделка, если она такая же, как оригинал? Возможно, настоящая «Джоконда» валяется у кого-то под кроватью в пыли, свернутая в рулон! А мы превозносим чью-то подделку…

– Невозможно, – сказал Штайнс. – Не несите чушь. «Джоконда» написана на доске из тополя, не на холсте. Дерево. Да-да. Семьдесят семь сантиметров высота, пятьдесят три длина.

Мари удивленно взглянула на него.

– Ну ладно, что вы придираетесь к словам! – крякнул Йозеф. – Ну пусть не свернутая в рулон, а завернутая в рыбацкую сеть в каком-то сарае… Какая, в конце концов, разница!

Женька придвинул к Мари поднос со сладостями.

Тут к ним подбежала Мелисса. Изумрудное платье переливалось на ней, как чешуя неведомых рыб.

– Вы не видели Феликса? – быстро спросила она и закусила нижнюю губу.

В голосе ее звенели недовольные нотки, темный взгляд метал искры. Мари взглянула на ее нервно заломленные руки, побелевшие костяшки пальцев и нахмурилась. Сквозь злость и недовольство на капризном лице Мелиссы проступала самая настоящая паника.

Женька молча пожал плечами.

Не услышав положительного ответа, Мелисса стремительно бросилась дальше.

– Что-то уже слишком долго не видно Феликса, – обеспокоенно сказал Женька.

Мари нахмурила брови.

– Да… Не нравится мне это. Наша гостиница, конечно, скорее похожа на готический замок, чем на отель. И все же, тут не так много мест, где можно спрятаться.

– Особенно от такой настойчивой барышни, как Мелисса, – хохотнул Женька.

Мари поставила на стол чашку с нетронутым и уже совсем остывшим чаем и подошла к исписанному морозными иероглифами окну. Она дохнула на него, и в мутном стекле проклюнулась круглая чистая прорубь.

Луны не было видно, ветер гудел и стонал в трубах, и снег клубился в темноте растревоженным осиным роем.

К Мари подошел Леонид. Он коснулся ее руки, взглянул в окно и передернул плечами.

– А ведь правда, где же Феликс? Погода сегодня явно не располагает к вечерним моционам. Вряд ли кому-то в здравом уме придет в голову высовывать нос наружу. Смотри, уже все его ищут…

– В особенности ему! – согласилась Мари. – Феликс у нас изнеженная комнатная фиалка. Хотя нет, – поправила она саму себя, – вчера на рассвете этому чудаку уже пришло в голову выйти на прогулку. И погода была не лучше нынешней… Пожалуй, стоит поискать его снаружи.

Тут Мари почувствовала ледяной сквозняк, облизнувший ее затянутые в тонкий капрон щиколотки. Видимо, ее рассуждения совпали с мыслями других обеспокоенных гостей. Сквозь морозное окно угадывались лучи фонариков: пара самых отчаянных все-таки решились выйти в обжигающе-холодную зимнюю ночь и продолжить поиски. Бездонная тьма настойчиво гасила лучи света, и бледные огоньки, сопротивляясь из последних сил, беспорядочно мелькали в густом снежном мареве. Девушка прижала руки к груди и отошла вглубь залы.