Именно поэтому он обращается к такой категории как «сознание» или «сверх-сознание», в чем можно усмотреть отголоски монады Лейбница или телеологии Вольфа.

Постепенно Бергсон создает собственную оригинальную концепцию эволюции. Ее движущей силой является жизненный порыв – l’élan vital – это сама жизнь, творческая, создающая, движущаяся. Жизнь, «жизненный порыв» есть стремление вперед, тенденция к творчеству, горение, сила, создающая в непредсказуемых эскизах все более и более сложные формы.

Жизненный порыв – это движение нелинейной рациональности, вырастающей из интенсивного движения живой материи.

Материя как таковая понимается как охлаждение этого горения, как отпавшие куски топлива при взлете ракеты, стремление к покою. И материя, и жизнь интерпретируются как два аспекта единого полета ракеты (жизненного порыва). При таком взлете отпавшие части образуют разные формы:

• неподвижные растения, не имеющие сознания,

• животные и

• человек.

Поскольку отличительном признаком сознания является движение, то насекомые «а-сознательны», животные обладают сознанием в слабой степени[289], человек – в максимальном выражении.

Но все это градации единого процесса – творческой эволюции. В творческой эволюции, Бергсон выделяет три типа познавательных способностей – инстинкт, интеллект, интуиция. Причем, в отличие от классических эволюционистских теорий, эти способности нелинейны и строго не иерархизированы: инстинкт стоит ближе к жизни, чем интеллект, но не может задаться вопросом о сущности жизни, проживая ее интенсивно, но не имея дистанции по отношению к ней.[290] Когда интеллект становится самим собой, он порождает особое измерение – на сей раз статичное и оторванное от самой стихии жизненного порыва. Это и порождает главную диалектику субъекта и объекта, являющуюся стержнем философии.

Во второй главе «Творческой эволюции» при определении эволюционного движения Бергсон прибегает к образу гранаты, разорвавшейся на части.

«Развитие жизни было бы очень просто, и мы легко определили бы его направление, если бы оно шло по одному направлению, подобно ядру, выпущенному из пушки. Но в данном случае снаряд немедленно разрывается на куски, из которых каждый также разрывается на части, эти части снова разрываются, и так далее в течение долгого промежутка времени. Мы видим теперь только рассеянные движения последних мелких снарядов. Но постепенно поднимаясь от них к их источнику, мы дойдем до первоначального движения.»[291]

Интеллект мыслит в образах неподвижных тел, это некое эволюционное приспособление для работы с твердыми телами. В интеллекте происходит замена движения (жизни) неподвижностью, всякое становление мыслится как серия состояний, отбрасывающих творчество. Интеллект ясно представляет себе только прерывное, остановленное, неподвижное. Он строго расчленяет объект своего внимания и может воссоединить его в любую систему, устанавливая отношения. Функция интеллекта – поиск средств выхода из затруднений при любых обстоятельствах. Интеллект бывает как низший («хищничество»), так и высший (стремящийся к творчеству, на границе с интуицией, интуитивный интеллект). Но интеллект обладает одним очень серьезным недостатком: он неспособен постигать жизнь, движение. Бергсон формулирует различием между инстинктом и интеллектом так:

Существуют вещи, которые только интеллект способен искать, но которых он сам по себе никогда не найдет. Только инстинкт мог бы найти их, но он никогда не станет их искать.[292]

Бергсон также называет интеллект «естественным непониманием жизни».

Инстинкт в отличие от интеллекта обращен не к мертвой материи, но к жизни. Понимание инстинкта у Бергсона своеобразно: прежде всего при характеристике инстинкта Бергсон использует понятие симпатии. Предмет в инстинкте, будучи живым, движущимся, понимается, «схватывается» внутренне, непосредственно, иррационально. Инстинкт есть некоторая форма симпатии. Он развит в большей степени в мире насекомых. Инстинкт познает жизнь изнутри, не расчленяя мира, непрерывно. Однако у него есть и существенный минус перед интеллектом: инстинкт не способен принять дистанцию по отношению к жизни для того, чтобы спросить о ней. Инстинкт не способен поставить вопроса о природе жизни.

Бергсон вводит и третий вид познавательной способности – интуицию. Интеллект способен поставить вопрос о природе жизни, но он не способен дать ответ на него, будучи абсолютно дистанцированным от жизни. Но интеллект может преодолеть себя, став интуицией.

Интуиция является постижением жизни. В отличие от инстинкта, интуиция способна осознать саму себя, поставить вопрос о природе жизни, размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно. Бергсон указывает:

«Интуиция, – т. е. инстинкт, который не имел бы практического интереса, был бы сознательным по отношению к себе, способным размышлять о своем объекте и бесконечно расширять его, такой инстинкт ввел бы нас в самые недра жизни.»[293]

Именно в интуиции мы познаем жизнь, жизненный порыв.

Бергсон критикует классическую метафизику, вводя новую модель философствования, получившую название интуитивизма.

Классическая метафизика, по мнению французского философа, основывалась на интеллекте, не имея дела с жизнью. Будучи дистанцированной от нее, она пыталась представить ее прерывно, тем самым омертвляя ее.

По мнению Бергсона, необходимо построить новый тип метафизики, который будет основан на интуиции. И именно при таком способе познания мы можем схватить длительность, жизнь, ее многообразие.

Значение Бергсона в истории философии очень велико: будучи критиком классической метафизики, он повлияет как на М. Хайдеггер, так и на постмодернистскую традицию.[294]

При этом новая метафизика Бергсона все же остается двусмысленной. С одной стороны, она продолжает эволюционистскую мысль, то есть дарвиновскую теорию эволюции видов, доводя ее до этапов человеческой истории, то есть сочетая с прогрессом. Однако, с другой стороны, вопреки другим эволюционистам – и прежде всего социал-дарвинистам (таким как Г.Спенсер) он отказывается интерпретировать прогресс линейно, а также считать его кульминацией рациональности Нового времени. Не случайно именно Бергсон предложил первым теорию «открытого общества», существенно отличающуюся от более поздней версии либерального теоретика Карла Поппера.

«Открытое общество» Бергсона не является запрограммированным. Рассудочность не является последним словом социальной организации в силу присущих рассудку ограничений. Поэтому следующим этапом эволюции должна стать модель «интуитивного общества», в котором жизненный порыв сможет обрести наиболее свободное и творческое выражение. А это означает отказ от каких бы то ни было догм – в том числе и либеральных. Не случайно, поэтому, идеи Бергсона вызывали такой интерес у философов левой ориентации. К сухому анализу Маркса он добавил взрывные энергии раскрепощенной жизненности.

Применение основных принципов Бергсона к общественной жизни порождает совершенно особую интерпретации открытости общества, которое постулирует Бергсон. Принципиально важная для него нелинейность эволюции, которая и требует выбрать в качестве главного начала познания интуицию, а не интеллект, всегда оставляет возможность для самого неожиданного поворота в истории цивилизации. Такое общество по настоящему непредсказуемо, как сама жизнь. А жизнь, сталкиваясь с замерзанием, – как в материи, так и в интеллекте, – стремится зажечься снова. Поэтому живая история и взрывает время от времени любые идеологические догмы – не только в традиционном обществе, но и в демократии и либерализме. Как только демократия, прогрессивная, по Бергсону, в сравнении с обществом сословным, более статичным и интеллектуальным, превращается в догму, общественная жизнь взрывает ее, открывая для себя новые горизонты.