Интересно, что Сократа также часто сравнивали с Паном. Его внешний образ, вплоть до складок на лице, во многом соответствовал греческим представлениям о том, как должен был бы выглядеть этот бог.

Таким образом, столкновение с возвышенным еще с архаических времен связано с опытом травм. Оно может привести человеческое существо, в том числе, к смерти и безумию, но несет в себе опыт встречи с тем, что лежит по ту сторону человеческого.

Бедный субъект[110]

Русская мысль живет там, где ночь расстается с днем. В холодном сумраке русского леса. Философии как таковой у русских нет. И не может быть. Философия – прикосновение к тайнам, к сокрытому, вертикальное восхождение к горнему, потустороннему.

Куда нам идти, если потустороннее есть в нас? У русских нет границ между «там» и «здесь». Мы живем в «здесь-бытии». Мы переживаем сакральное в каждом моменте нашей жизни – в здесь-бытии. Наша мысль сплетена со сновидением, вплетена в структуру грез.

Русские – это духовидцы. Наша мысль не может схватить то, что постигает. Она и есть то, что постигает. На нашей земле, на пространстве нашей души развертывается слияние того, что постигается с тем, кто постигает. Вот тайный ход вещей, неистовый ход вещей. У нас нет субъекта – он абсолютно беден. У нас нет объекта – он ничтожен, мал. Наверное, русские сегодня в своей мысли, в своем экзистировании наиболее близки к аутентичному. Мы его не постигаем – мы живем в нем. Оно пронзает структуру русской души. Оно взрезает нашу внутреннюю ткань, даже порой болезненно.

На Западе в центре всего стоит субъект, точнее, стоял, а потом его уничтожили. Сначала Запад был богооставлен, ныне – субъектооставлен. А мы? У нас иное. Нас ранит богооставленность Европы, мы – свидетели богооставленности Европы. Мы – богоносцы. Мы свидетели субъектооставленности, но… Русский субъект, – каков он? Бедный субъект. Настолько велик, что начинает казаться слишком малым, бедным. Эта бедность – бедность не в классическом понимании недостатка или нужды, но бедность, превысшая богатств и изумрудов. Она подобна бедности монаха. И беден субъект так, что почти отсутствует, что еле проступает его воля, его интенция через туман неразличимого. Не просто нет направленности на что-то, но нет и изначальной точки инициатора этой направленности: ни интентора, ни интентума, ни интенции. Русский субъект – это бедный субъект, это тайная сила, это сфера тонкого бытия. Это настоящее бытийствование. Это надежда, которая не обращена ни к чему, но есть само бытие. Русский человек слишком широк, чтобы быть субъектом. Эта кроткая, смиренная, ненаправленная бедность иногда сбивчивая и еле не понимающая подлинное русское богатство. То, которое, само того не зная, уже находится в центре Бытия, в центре Абсолютной Истины, в центре вечного света Блага, в том каре души, где слова слишком истощены, чтобы выразить беспредельность и сверхвеличие Бога.

Русский китежанин Олег Фомин-Шахов[111]

Его настроение всегда было «великим», великорусским.

Вы встречали когда-нибудь живого носителя русской традиции? Не постановочные хороводы и не лубочное «русское», а именно настоящий русский «аутентик»?

Я встречала. Им являлся Олег Фомин-Шахов. Кто-то знает его как поэта, кто-то – как философа, кто-то – как историка русской традиции или основателя музыкальной группы «Злыдота», кто-то – как доблестного православного воина и борца Prolife-движения. А я знаю его как подлинного русского православного человека.

Мы, современные, игнорируем прошлое, смеемся над нашей историей или попросту воспроизводим ее в скупом регистре. Замечали ли вы, с каким рвением танцуют лезгинку кавказцы? Как знают свои народные песни, например, грузины, и как их застолья всегда осенены священными смыслами (супра)? А мы? Мы знаем пару песен, якобы народных, забываем в них слова, думаем, что «Катюша» – это наша традиция, ну, и на крайний случай два раза присядем под «Калинку», полагая, что именно это есть русский национальный танец вприсядку, наденем платочки (завяжем узелком, а не на булавку) и поверх рваных джинсов наденем фальшивый театральный сарафан. Мы – пленники Модерна, и именно мы, мы сами, ответственны за увядание русской традиции.

А вот Олег пленником Модерна не был. Олег и был традицией, живой. И это проявлялось во всем. Его настроение всегда было «великим», великорусским. Его трудно было не заметить: он вторгался в пространство решительно, на нем – всегда традиционный черный балахон, русский традиционный (как стыдно, ведь я даже не помню, из какой именно русской традиции он заимствован), веселая и очень хитрая улыбка, колесная лира или гусли с собой и очень сильный, громкий голос.

В 2001 году он основал музыкальный коллектив «Злыдота». Название – из Серебряного века: в романе Пимена Карпова «Пламень» загадочное братство было названо именно так. Большинство текстов было написано на церковнославянском и древнерусском, некоторые песни пелись на стихи русского философа Владимира Карпца (который разработал важнейшую доктрину социал-монархизма). Концерты «Злыдоты» всегда были спектаклем, насыщенным и красочным, каждый участник группы был в своем образе: на головах девушек – удивительные шапки с узорами, на сцене – разные полотна и ткани, играл коллектив на старинных инструментах – гусли, лютня, колесная лира (и где Олег все это нашел?). Все это выглядело глубоко, по-настоящему. Никакого налета «лубочности» и «фейка». Я не знаю ни одной похожей на «Злыдоту» группы… И вряд ли она еще появится… Я не знаю ни одного человека, который так бы знал русскую традицию и мог бы рассказать о знаках и символах, избранных на любой церкви. Я не знаю ни одного человека, который бы был таким же русским… Именно русским. Радостно русским.

Олег умер 25 октября, в день смерти русского духовидца Юрия Витальевича Мамлеева. Я не верю в совпадения. «Tout se tient», как говорил один великий философ. Мир по-прежнему будет погружаться в ад, все ниже, в новый и новый круг: кризисы всех изводов, замена человека киборгом, приход «последних людей», которые будут моргать и говорить, что «счастье найдено» ими – вот, что будет развертываться перед нами. А где-то далеко, либо над миром, либо под ним в невидимом граде Китеж будет пир, на котором настоящий русский гусляр будет петь о конце времен. Иногда его будет слышно и нам. Надо только прислушаться…

Здравствуйте, дорогие участники семинара. Сегодня мы спускаемся с вами в Россию. Нам придется отойти от солярной поэзии а la Николай Гумилев в духе:

Это стихи Гумилева 1907 года, которые, по сути дела, можно назвать предманифестом оптимистического имперского евразийства. Вместе с тем, в Серебряном веке, когда мы начинаем изучать поле мифов и образов, мы сталкиваемся и с совершенно иной Россией – потусторонней, инфернальной, противоположной, с Россией-перевертышем, с Россией-дублем. Это именно та Россия, о которой мы сегодня говорим на семинаре в рамках подзаголовка «инфернальная».