Тело становится государством монад, а душа – «идеальным правителем». У Лейбница эта иерархия установлена математическими законами и неизменно находится в предустановленной гармонии, а Вольф добавляет целесообразность нижних монад высшим. То есть низшее имеет свою цель в служении высшему. Так материя оказывается в положении служанки духа.

Это пересекается и с политической философией Вольфа, в которой он выступает как сторонник платоновского государства философов.[278] Цель монады имеет характер постепенного подъема по лестнице: слепые монады служат животным монадам (пищевые цепи по Вольфу), а животные – человеческим; цель выносится вовне – на другой уровень.

Вольф утверждает, что животные, какого бы рода они ни были, будь то самые большие четвероногие или мельчайшие насекомые, не обладают ни смыслом, ни разумом, ни волей, ни свободой, и потому неспособны познать Бога. Поэтому они недостаточны, раз Бог не может через них осуществлять свою главную цель, для которой он создал мир[279]. Следовательно, телос животных – служить человеку, который является носителем более высокой рациональности. И только человек способен к познанию мира.

В такой строгой системе со-подчиненности монад – особом типе сословного государства монад – возникает вопрос: куда же отнести чудеса? Какую практическую пользу могут они нести для человека? Вспомним, что в Просвещении чудеса будут неистово критиковаться. М. Вебер определил этот процесс как «расколдовывание» мира, Entzauberung der Welt, и связывал его с протестантизмом. Вольф не приводит аргументов против чудес[280], как это сделает Юм в трактате «Исследование о человеческом разумении»,[281] и скорее, стремится его рационально истолковать. Чудом становятся естественные явления, приобретающие от Бога символический смысл. Так, философ интерпретирует фрагмент книги «Бытия» (Гл. 9:13) – где речь идет о знамении радуги: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землей». Радуга была и до потопа, но получает статус знамения (то есть чуда) в конкретный момент. Ее цель – служить знаком примирения, Завета – заложена еще при ее сотворении, но проявляет себя в строго отведенный Богом момент времени. «Можно сколько угодно устанавливать ее происхождение, – пишет Вольф, – точнейшим образом наблюдать ее краски и прочие свойства и никогда не прийти к мысли, что бог не пожелал больше наказывать людей потопом, т. е. таким образом установил течение природы, что стало невозможно больше всеобщее наводнение каким-либо естественным путем и не требуется никакого чуда для его произведения». Только Бог может творить чудеса, однако Бог предпочитает естественный ход вещей нарушающему его внезапному чуду. Божественная мудрость сотворяет ход вещей (основанный на законах), а чудо – является проявлением могущества – т. е. всевозможности Божественного».[282]

Таким образом чудо у Вольфа целиком рационально.

Чудо не есть вершина телеологии, а лишь насыщенная констатация разумности мира, причем в силу лейбницевского тождества монад, Вольф смещает центр субъекта в сторону индивидуума и окружающего его мира, устроенного Богом-математиком. Отчасти это шаг в сторону Ньютона. Но еще не решительный.

Когда приступаешь к анализу творчества Гоголя, кажется, что его идеи чрезвычайно далеки от строгих философских выводов Христиана Вольфа. И в то же время в русском обществе образованный класс был хорошо знаком с европейской философией, а тот факт, что труды Вольфа переводил сам Ломоносов, придавал именно этому германскому мыслителю особое значение. Гоголь прекрасно знал немецкий язык еще с гимназии и вполне мог познакомиться с его трудами в оригинале.

В лице Вольфа в русском обществе происходило знакомство с западной философией Нового времени в целом. Наверняка, русским импонировала цельность лейбницевской теории, ее рациональная благочестивость. Но в то же время, наиболее внимательные русские умы, вероятно, заметили и обратную сторону сверх-рационализации. Монады дробились, а чудеса исчезали.

Как бы в ответ на это, русские писатели создавали свои литературные и поэтические онтологии, свои миры, где Запад сталкивался с Россией, подчас драматически и конфликтно. У Гоголя и Достоевского такое столкновение порождало болезненный контраст.

В полном противоречии с нарастающим панрационализмом Европы, с Entzauberung, мир гоголевских произведений включает в себя бесконечные чудеса: похищение чертом месяца, уговоры с ведьмами, воскресающие утопленницы, нос, гуляющий по проспектам столицы и т. д. Эти эпизоды выглядят как предрождественские колядки, сопровождающиеся выходом наружу всей темной силы: бесов, мифологических существ, знамений, сновиденческих образов.

Вспомним телеологию северного сияния у Вольфа, где оно интерпретируется как ночное освещение города. Разве у Гоголя месяц служит человеку для освещения пути? Нет, месяц похищен чертом, который пытается отомстить кузнецу Вакуле за изображения черта на иконах в неподобающем облике. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» мы созерцаем мир мифологический, «нерасколдованный» – мир чистой традиции, сакральности, в котором нет строгого отделения добра от зла и священное живет во всем его разнообразии, во всей полноте.

Здесь отсутствует строгий рационализм, телеология, научная распределенность законов. Так же невозможно выделить утилитарную телеологию и в комплексе произведений Гоголя, посвященных помещикам: «Мертвые души», «Ревизор» и т. д. Цель рациональных, хотя и не совсем законных, операций Чичикова – в конце концов абсурдна. Он пытается проложить путь к вершинам общества по формально рациональной схеме, с опорой на тонко подмеченные им лакуны в законодательстве, позволяющие по документам считать умерших крестьян «живыми». У Чичикова есть телеология. Но в русских условиях она не ведет его никуда. Это не просто обнаружение махинации после эфемерного триумфа, это постепенное растворение самой цели в нарастающем лабиринте абсурда русской жизни.

Мир Гоголя иррационален, в нем концы с концами не сходятся. Иерархии нарушены, целеполагания гротескно смещены.

Мертвые души (слепые монады?) становятся средством для реализаций аморальных целей получения неправедного дохода. Это своего рода ироничная критика утилитарной телеологии. Становясь для Чичикова инструментом получения дохода, мертвые души высвечивают аморальную, по Гоголю, сущность утилитарного подхода. Воспринимая низшие монады как механизм, человек утрачивает органичную связь с чудесным устройством мира.

В «Ревизоре» же Гоголь иронически описывает Хлестакова как эсхатологическую фигуру Антихриста – того, кто приходит перед Христом или вместо Христа (anti-Christus и ante-Christus). И снова рациональная стратегия чиновничества маленького уездного российского городка перед вскрывающейся бездной подмены. Они поклонились не тому. Цели взорваны.

В «Петербургских повестях» все существующее и вовсе теряет смысл: вот мы обнаруживаем Нос, гуляющий по проспектам лунного города. Тело без органов[283], сбой в управлении монады-правителя над телесным государством? Почему и для чего существует этот одинокий, простудившийся Нос?

Нос воплощает в себе распад той оптимистической «предустановленной гармонии», в которой не сомневается ни Вольф, ни его учитель Лейбниц. Будучи малой монадой в составе обобщающей монады всего организма, Нос должен был бы беспрекословно выполнять свои функции, находясь на своем «естественном» месте, но у Гоголя он восстает в форме черного чуда, бросая тем самым вызов «предустановленной гармонии». Мир европейского рационализма в русской действительности Гоголя начинает распадаться, и вторичные монады поднимают восстание на высшую логику.