Нос параноидально следует своей цели, пытаясь стать самостоятельным господином. Так, государство органов вступает в эпоху демократии, где каждый за себя, и иерархичность монад упразднена. Гоголя это пугает и целью просвещения общества быть не может. Поэтому Гоголь призывает соотносить прогресс с Богом и христианской нравственностью[284], демонстрируя своими анти-героями, – от Носа до черта, – чем чревато некритическое принятие русским обществом западноевропейских правил и установок Нового времени.

Гоголь критикует европейский Модерн, его рациональность, и призывает вернуться к основам христианского и народного мировосприятия. И тогда на место черной иррациональности встают иные структуры – структуры Премодерна.

В одном из своих писем Гоголь пишет:

«Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружавшие, и знает, зачем произносит. Недаром архиерей, в торжественном служении своем, подъемля в обеих руках и троесвещник, знаменующий Троицу, Бога, и двусвещник, знаменующий его сходившее на землю слово в двойном естестве его, и божеском и человеческом, всех ими освещает, произнося: «Свет Христов освещает всех!» Недаром также в другом месте служенья гремят отрывочно, как бы с неба, вслух всем слова: «Свет просвещенья!» – и ничего к ним не прибавляется больше».[285]

Свет Христов – это не деистская сухая рациональность немецкого Просвещения. Это тайный голос бытия, который преображает мир, делает его чудесным.

Конечно, теоретически, русская философия и русская культура, столкнувшись с западным Просвещением, могла бы выбрать последовательную стратегию – перетолковать того же Лейбница в подлинно христианском, православном ключе. Но в этом и состоит особенность нашей психологии: мы пронзительно видим подмену, чувствуем фальшь, предвосхищаем катастрофу. И если это дойдет до нашего сердца, мы обращаемся к своей традиции. Но последовательно соотнести одно с другим, развязать гордиев узел европейского Модерна у нас не получается. Поэтому, с одной стороны, «Петербургские повести», вырождающееся дворянство, подъем самых темных сил, а с другой – тройка Русь и Свет Христов. И ничего между ними.

Модерн – это господин Нос. Но как поместить его назад в тело, а тело в душу, а душу в Церковь, а Церковь к Царство Небесное – мы, наверное, не знаем. В этом наша трагедия: мы видим, что несемся в бездну и не строим иллюзий, и знаем, что мы потеряли (в этом секрет русской ностальгии), но как повернуть назад? На это в русской культуре, и тем более в зачаточной русской философии, мы ясного ответа не найдем. Быть может, это наши отцы-основатели оставили для нас.

В современной политической философии постоянно фигурирует концепт «Открытого общества». В целом «открытое общество» противопоставляется, с одной стороны, традиционному обществу, а с другой – современным формам диктатуры и тоталитаризма. Сегодня этот концепт стал практически священной коровой либерализма, и всякий, кто попытается даже объективно и отстраненно анализировать «открытое общество», не говоря уже о прямой критике, попадает в «черные списки».

Конечно, «открытое общество» представляет собой полную и прямую антитезу иерархии и цельности. Оно является выражением той силы, которую Владимир Соловьев называл стремлением «дать свободу частным формам жизни» и которая выражает сущность современного Запада. Обожествление этого концепта приоткрывает нам своего рода «религиозную сущность» демократии, у которой тоже, оказывается, есть свои догмы, символы веры и неприкасаемые принципы.

Однако я нарушу эти табу и попробую рассмотреть становление концепции «открытого общества». Я сделаю это на основании двух авторов, которые впервые и сформулировали ее – Анри Бергсона и Карла Поппера.

Первым выражение «открытое общество» употребил французский философ Анри Бергсон, известный как теоретик «теории эволюции» и «жизненного порыва». Применение его философских воззрений к социальному устройству и привело его к этому концепту. Поэтому следует сказать несколько слов о том, как он понимал эволюцию.

В одном из центральных трудов Анри Бергсона «Творческая эволюция»[286] (L’evolution creatrice), опубликованном в 1907-м году, выдвигается идея об эволюционном развитии мира. Эволюция понимается прежде всего в философском аспекте: как постепенное со-развитие единого жизненного порыва (l’élan vital), творческого и движущего начала всего живого. Бергсон сравнивает эту творческую силу, жизненный порыв, саму жизнь и сознание с ракетой, которая взлетает и оставляет позади себя свои порождения.

Сознание или сверхсознательность является как бы ракетой, погасшие остатки которой падают в материю; сознание, кроме того, есть то, что было в самой ракете, что проникало в остатки и, зажигая их, создавало организмы.[287]

Это можно было бы расшифровать как разновидность феноменологии, но это не так. Бергсон решает следующую задачу: как соотнести линейное время материального мира, являющегося аксиомой ньютоновской механики, а значит, краеугольным камнем всей современной физики, более того, всего научного мировоззрения Нового времени, и теорию социального прогресса, которая с конца XVIII века стала догмой в гуманитарных дисциплинах европейского общества. У Ньютона линейность строго нейтральна и представляет собой лишь процесс механической детерминации процессов, развертывающихся в сфере материальных тел и явлений. Тут никакого прогресса. В общественной сфере под влиянием Просвещения, напротив, прогресс мыслится как главный закон развития общества.

Чтобы примирить эти две модели, – обе линейные, но совершенно по-разному устроенные, – Дарвин создал теорию эволюции, где от неживой материи происходит переход к формам жизни, которые по принципу естественного отбора и борьбы за выживание, развиваются вплоть до человека. Таким образом, прогресс в обществе является своего рода продолжением процесса эволюции видов.

Основатель социал-дарвинизма английский либеральный философ Герберт Спенсер[288]прямо продолжает Дарвина и предлагает рассматривать развитие общества и его стадии как продолжение борьбы за выживание. Так, между линейностью материального времени и общественным прогрессом устанавливается концептуальная связь.

Бергсон же критикует существовавшее до него понимание эволюционного процесса как развитие от простого к сложному. По его версии, эволюция не происходит единонаправленно, но представляет собой параллельные развития (здесь Бергсон прямо полемизирует с «эволюционной философией» Г. Спенсера).

Бергсон выступает с критикой механицизма и телеологии, отмечая во второй главе «Творческой эволюции», что характер эволюции абсолютно иной, чем серия приспособлений к обстоятельствам (например человек, считающийся вершиной эволюции, наименее всего остального заранее приспособлен к внешним обстоятельствам). Механицистские концепции не могут объяснить творчества, предполагая различные сочетания одних и тех же элементов на протяжении всей эволюции. Такие концепции не объясняют и возникновения качественно нового – прежде всего, качественно новых состояний живой материи. Механицистские концепции предлагают нам лишь комбинации изначально наличествующих элементов. Также слабой стороной механицизма является отсутствие движущей силы эволюции. Без этой силы системой всего живого, согласно второму закону термодинамики, овладела бы энтропия, и состояние организма стало бы примитивным, а в крайнем пределе – мертвым. Эту единую силу, которую Бергсон предлагает называть жизненным порывом (l’élan vital) или самой жизнью, механицистские учения полностью игнорируют. Бергсон спорит и с телеологическими концепциями, которые так же, как и механицистские, не способны объяснить возникновения нового (всякое новое уже заранее существует либо в идеальном пространстве, либо как некая функция жизненной силы, которую нео-витализм кладет в основу теории жизни).