Первое, что он почувствовал — резкая боль в локте. Ударился о твёрдое дорожное покрытие. И будто именно она включила для Максима все краски и ощущение реальности.

Он лежит на дороге. Машина впереди тупо мигает фарами. Оказывается, этот мир полон ещё и звуками — гула, ветра, непонятной человеческой речи.

Из него будто выбило весь воздух, и теперь дышать получалось только через боль. Но получалось. Максим машинально приподнялся, чтобы встать. Но резкая, зубодробильная боль в боку оставила его на месте.

И всё-таки он был жив. Мог дышать, слышать и даже чувствовал тепло выглянувшего из-за тучи солнца. Вдруг, совершенно непонятное и необъяснимое ощущение эйфории накатало на Макса. Каким же свежим показался воздух!

Он, наконец, заметил светящийся экран телефона — тот не разбился и даже не вылетел — Макс так и сжимал его в ладони. Чёрные буквы бегущей строкой сообщали, что на вызове абонент «Папа». Значит, Максим всё-таки успел нажать кнопку вызова.

Поднёс смартфон к уху.

— Алло!.. Алло!.. Максим!.. Что с тобой?.. Макс… — надрывался искажённый папин голос. Наверное, он всё слышал — и визг тормозов, и звук столкновения и что там ещё полагается при наезде. И теперь едва ли не срывается на крик.

— Пап… — отозвался Максим. Говорить почему-то было больно. — Всё нормально, пап… Честно…

***

Кто придумал использовать для больничных стен белую краску? Явно кто-то не очень умный… Потому что белый цвет сам по себе ассоциируется со светом в конце туннеля и вообще райскими облаками. Так себе ассоциация для больницы. Особенно в связке со стерильным запахом и этими дурацкими, очень яркими лампами. Словно в операционной.

Операционная, к счастью, Максиму не понадобилась. Да и вообще всё оказалось достаточно терпимо — тормозного пути того «Вольво» хватило, чтобы сделать парню простой ушиб. Без переломов и вроде бы без повреждения внутренних органов. Хотя последнее может выявиться позже.

Но пока, с постельным режимом и обезболивающими уколами Максим чувствовал себя весьма сносно. И даже начинал ощущать скуку в одиночной палате.

Кажется, теперь уже больше переживали родители и девчонки. И даже родители девчонок — Света уже звонила справляться о его самочувствии.

Кстати, забавно было общее пересечение, когда к Максиму в первый день пустили посетителей. Наверное, все дежурили во дворе больницы, потому что ровно в 17:00 раздался стук в палату. Дверь с протяжным скрипом отворилась. Но никто в палату не зашёл. Потому что столпились около самого входа — мама с папой, Женя и Таня. И все смотрели не на больного Макса, а друг на друга. Видимо, безмолвно решали, кого и кому запускать первым. И каждый явно хотел, чтобы это был именно он. Но боёв и потасовок в больнице устраивать не принято, так что Максим просто смотрел, как четыре пары глаз непроницаемо пялятся друг на друга. В конце концов, вопрос решился по старшинству — девчонки отступили, плавно утекая обратно в коридор. В первую очередь, конечно, Женька. Возможно, Таньку ей пришлось тянуть за шкирку — Максим не видел. Так что в палате оказались родители. Конечно, из них двоих первой — мама. И тут же начала возмущаться угнетающей обстановкой дурацкой палаты. Видимо, гены пальцем действительно не размажешь. Отец же сдержанно отвечал ей, что для выздоровления нужен покой, а не весёлые стены. А сам смотрел только на Максима. С той непонятной смесью сдержанности и грусти.

— Всё нормально, — смущённый, улыбнулся Максим.

Кажется, это он уже говорил. Но сейчас звучало по-другому. Кажется, отец немного расслабился. И мать перестала трещать фоном. Даже не стала показывать, что они принесли во внушительном пакете с продовольственным логотипом — просто поставила на пустующую пока прикроватную тумбу.

Отец вдруг сделался весёлым и говорливым. Почти как мама. Что было для него совершенно не свойственно. Зачем-то рассказал о стайке школьников, которые вот прямо сейчас выгуливали в игрушечной коляске огромную морскую свинку. Даже настоящую морскую свинью. И та так злобно смотрела по сторонам, будто безмолвно требовала вернуть её обратно в море. На что мама скептически сообщила, что морские свинки в морях не плавают, а тонут. А папа — просто чурбан, если не знает таких вещей. Причём это «чурбан» она так выразительно выделила и голосом, и движением тонких бровей, что не оставалось никаких сомнений, что говорит она совершенно не о морских свиньях. Кстати, обзывать папу для неё очень несвойственно. Но папа тоже не остался в долгу, и тем же тоном сообщил, что вообще-то так же сомневается в её познаниях морской фауны.

Максим старался не смеяться. Во-первых, потому что было больновато — каждое мышечное напряжение отдавалось мерзопакостным спазмом. Во-вторых, потому что речь явно шла не о свиньях.

Но поднимать серьёзные темы в больничной палате — дурной тон. Так что разошлись на общей беседе о самочувствии, пожеланиях выздоровления и отсутствии хоть малейшего намёка на волнующие темы. Которые до сих пор тихо и безропотно ждали в больничном коридоре.

Мать попрощалась с ним коротким поцелуем в щёку и бодро направилась к выходу. Отец, помедлив, всё же обнял его за плечи и бездумно потрепал по макушке. Прямо как в детстве. Максиму стало тепло.

Скрипнула дверь, и после секундной заминки раздался тихий и нестройный хор голосов.

«До свидания!» — можно было различить на четыре голоса. И — удаляющиеся шаги. Лишь после затихания которых в палате началось движение.

Дверь, явно не ожидающая внезапного порыва, распахнулась с такой силой, что не впечаталась в белую стену только благодаря дверному упору. Но всё равно будто пошла волной всем своим деревянным нутром — настолько Танькино стремление прорваться к Максу отражалось в материальной плоскости.

Женька не отставала, но в отличие от сестры опасливо покосилась, стоя в дверном проёме, будто ожидая, что петли не выдержат нагрузки. Однако, к чести строителей, это была очень крепкая дверь.

А Танька, не давая на себе сосредоточиться и только рябя перед глазами, уже оказалась перед койкой. Вернее, уже на ней — Максима заметно качнуло пришедшим в движение плотным матрасом. Ни слова не говоря, Танька обхватила его за шею и вжалась лицом в плечо. Максим только чувствовал шеей её торопливое дыхание и очень громкий стук сердца. Как у кролика.

Женька возникла следом. Её длинные распущенные волосы свободно лежали на плечах золотистыми слоями и немного кучерявились — видимо, на улице влажно. И бросали тень на осунувшееся лицо. Которая совершенно не скрывала взволнованного взгляда и проступающей сквозь макияж темноты под глазами.

Заметив его взгляд, Женька торопливо улыбнулась. По-нормальному, а не только губами. Максим выдохнул. Значит, всё и вправду нормально.

Женька присела на кровать, параллельно отодвигая Танькину попу в сторону — та заняла слишком много места на чужом лежбище.

Танька и сама отстранилась — Максим почувствовал неприятный холодок, который бывает всегда после потери контакта с чем-то очень тёплым. Даже если воздух не такой уж холодный. А Танька тем временем без смущения отогнула кончик «родительского» пакета и нырнула туда кончиком носа — не иначе проводила ревизию. А может и планировала чем поживиться — стресс съедает немало нервов.

Улучив момент, Женька наклонилась и чмокнула Максима в губы. На языке остался приятный ягодный привкус блеска. И даже микроскопический укол парочки блёсток.

— А, кстати… — смущённо улыбнулась она, отстраняясь. — Мы, кажется, в одном магазине были.

И в доказательство поставила на тумбочку пакет с тем же логотипом. Максим улыбнулся. Удивительное единение.

— Ты как? — всё-таки спросила Танька в лоб. И лицо её стало неумолимо серьёзным. И даже показалось Максиму старше. Женька тоже напряглась за своими бесконечно-длинными волосами.

— Нормально, — он постарался приободриться и заёрзал на кровати, желая занять положение повыше. И расправил пошире затёкшие от долгого лежания плечи — ходить ещё велели осторожно. И, будто решив побахвалиться, откинул с бока одеяло. Где из-за задравшейся футболки виднелся желтовато-зелёный бок.