Он всё рассчитал. Даже если родители перестанут помогать с квартплатой, то накоплений и зарплаты должно впритык, но хватить. А там можно будет найти работу получше. И, если надо, перевестись на вечернее.

Нет, финансовый вопрос Максима совершенно не волновал. И всё было нормально. Всё могло быть и хуже. Но почему чувство перманентной тоски будто поселилось у него за глазами? Их всё время хочется прикрыть. Не закрыть полностью, но будто спрятаться. От света. От радости. От любви.

Туда. Внутрь себя. К тоске и беспорядочным мыслям. Мыслям о том, что он мужчина. Что он должен принимать самостоятельные решения. Что нужно проявлять твёрдость характера. И бороться. Бороться за свои чувства.

Но с кем бороться? С отцом? С матерью? С отцом, который так радостно учил его кататься на велосипеде?

Максим тогда готов был уверовать, что этот агрегат просто не для него и смиренно уползти с позором куда-нибудь подальше. Тяжеленная махина в очередной раз накрыла его, больно придавив ногу. Дорожная пыль навязла на зубах и оседала на глаза, поэтому их очень щипало. Да. Только поэтому. Небо безнадёжно затягивалось тучами. А он не справится.

Отец тогда подбежал к нему легко и быстро. Максиму не хотелось на него смотреть. Наверное, папа в нём разочаровался — сам-то он прекрасно гонял на велике. Не на этом, конечно — этот для него маловат. На соседском. Несмотря на то, что папины коленки торчали едва ли не выше руля. А Максим не может. Он нарочно отвернулся, когда папа снимал с него дурацкий велик. И чувствовал себя посмешищем.

Но папа не смеялся. И даже не ругался, несмотря на то, что научиться Максим не мог уже бесконечно долго — кажется, пошла уже вторая неделя. Надо было бы вставать. Но ни сил, ни желания у Максима не было. И не в последнюю очередь из-за того, что рядом был папа.

Папа пытался его научить. Объяснял что-то, что мгновенно вылетало из бестолковой Максимовской головы, едва руль начинал сам собой вихлять по сторонам. Не ругался. А у Максима всё равно не получалось. И папу было отчаянно жалко — он так старается, а Максим такой бестолковый. Хотелось просто, чтобы земля разверзлась, и Максим под ней исчез. А у папы был бы другой сын.

— Чего, ударился что ли? — не понял папа, почему Максим до сих пор валяется на просёлочной дороге. Тот недовольно мотнул головой и упёрся ладонями в грязную землю. Но всё равно внутри душило слезами. На глазах они, слава Богу, не выступили. Просто комком застряли в горле, напрочь лишив голоса.

Папины руки ловко скользнули ему в подмышки и подняли в воздух, как пушинку. Ну вот. Он сам уже и встать не может.

— А знаешь что? — чуть улыбаясь, папа заглянул посмотрел ему в глаза. Теперь-то Максим понимает, что тот прекрасно видел мокроту его глаз, просто делал вид, что нет. А тогда просто радовался, что папа хотя бы ничего не замечает. — Я тоже не сразу научился.

— Правда? — недоверчиво спросил Максим. Папа не всегда что ли всё умел? Даже глаза от такого негодования высохли.

— Правда, — кивнул папа. — Только я около речки учился. Ну, как речки — пересыхала она. И там уже лягушки квакали. Здоровые такие. С во-от такенным глазищами. — Папа развёл руки в стороны, словно собирался ловить два огромных мяча. — Представляешь, я еду, а они ими хлопают. — Он пальцами показал, как именно хлопали глазами лягушки. — И квакали, как бешеные. Наверное, боялись, что я их зашибу. Ещё и рот открывали. Так вот, я ведь на их домик и рухнул однажды. — Папа сделал многозначительную паузу. — А они ненормальные какие-то оказались. Вместо того, чтоб упрыгать куда, они вокруг меня собрались. Были бы кулачки — ну, точно бока бы намяли! А так прыгают просто. Ругаются, наверное, на своём лягушачьем языке. А одна мне на живот прямо прыгнула. Да ка-ак закатает языком в лоб!

Папа для убедительности щёлкнул самого Максима пальцем по лбу. И это стало последней каплей — больше Максим смеха сдерживать не мог. Живое детское воображение дорисовало уморительную картину — как папа получает длинным лягушачьим языком по лбу.

— Это ещё что, — а папа и не думал останавливаться. — Две лягушки там вообще борзые оказались. Так прыгнули на мой велосипед и так до вечера на нём и катались. А я бегал за ними по всей деревне. Думаю, сейчас в город уедут, так вообще…

У Максима от смеха начал побаливать живот. И он по малолетству даже не поинтересовался, как именно папа в итоге добыл обратно велосипед. Но то, что кататься он всё-таки умеет и без того вселяло веру в то, что всё обошлось. Он ещё долго расспрашивал отца, как именно две лягушки могли кататься на велосипеде. На тот на голубом глазу сообщал, что это были очень длинноногие лягушки.

Максим тогда, конечно, не научился кататься сразу после этой истории. Но потом каждый раз, сражаясь с двухколёсным другом, он представлял себе лягушек. Которые уверенно катаются где-то на папином велосипеде. И ему становилось смешно. И не страшно. Потому что он-то не дурак, и рядом с речкой кататься не будет.

Взрослый Максим почувствовал, как улыбается от нахлынувшего воспоминания. И тоски в груди становится чуть меньше. Но ровно до того момента, как пришло осознание. Что папа-то теперь с ним не разговаривает. И, возможно, никогда не будет.

Или мама…

Он тогда учился в пятом классе. И очень переживал из-за драки — учительница очень хорошо объяснила ему, какой он подлец и вообще лишний общественный элемент. И даже вызвала маму.

Дома Максим ожидал расправы. Он не думал, что оказался таким идиотом, который обидел слабого и имел наглость кого-то ударить. Почти уже даже забыл, из-за чего произошла драка. Только помнил, что тогда пребывал в полнейшей уверенности: мама в нём разочаруется. Сейчас она сидит, слушает учительницу и понимает, какой её сын плохой. А она-то думала, что он хороший. От этого сводило скулы. И холодом нависало ощущение, что больше ничего и никогда не будет как прежде.

Максим был готов к любому наказанию. Если, конечно, его ещё захотят наказывать.

Но мама пришла тогда совершенно нормальной. Ничем не подала вида, что что-то не так. Как обычно бегло просмотрела домашнее задание и приготовила ужин. Максим был ошарашен. И только уже совсем ночью, когда вернулся папа и они с мамой сидели на кухне, Максим не спал и чутко прислушивался к их разговору.

— Ты представляешь, нашего хотела во всём обвинить! А там даже в её изложении видно, что у этого Потапова шариков за роликами не хватает. Представляешь, как там на самом деле было? Я ей популярно всё объяснила, что о ней думаю — на ребёнка моего собак всех вешать! Пусть только попробует ещё примотаться. Пусть сама тогда с этой обезьяной и сидит.

Тогда с Максима будто упало что-то тяжёлое. Мама на его стороне… Несмотря на то, что он подрался, а драться вроде как нельзя. Но мама всё равно за него.

Это чувство родительской поддержки будто с тех пор и навсегда поселилось у него в груди, рождая внутри спокойствие и уверенность в любой ситуации. Даже тогда, когда он вышел из возраста, когда мама с папой за тебя отвечают.

А теперь?.. Где эта поддержка? Снова больно куснуло в сердце.

А может?.. Максим достал из кармана телефон. Одним движением открыл контакты и отлистал к тому дню, когда они ему ещё звонили. Может?..

Сердце забилось чаще. А может всё-таки позвонить? Робкая радость загорелась внутри. Но что сказать?

Пока он думал, подошёл к пешеходному переходу. Зелёный сигнал уже начинал попискивать, но Макс ещё успеет. Только что же сказать?..

Страшный, жуткий грохот раздался будто из другого мира. Возвращая на бренную землю. Ту, где есть железные махины. Тяжёлые, что киты, держащие землю. И не умеющие вовремя тормозить.

Для Максима всё стало игрушечным. И огромная машина. И возвышение перехода. И писк светофора. Да и вообще картинка стала плоской. И Макс будто потерял управление. Вообще всем. Просто почувствовал неожиданно тяжёлый удар в бок. Разве игрушечная машина может так? Наверное, Максиму всё это просто кажется. Или он тоже игрушечный. Иначе почему так легко отлетел от какого-то там толчка? И почему полёт вообще длится так долго? Когда уже?..