Утром пятнадцатого в городской милиции все стояли на ушах: возле железной дороги спешащие на завод рабочие обнаружили три трупа. Два из них при жизни были хорошо милиционерам известны, а третьего опознать не смогли — хотя, судя по форменным ботинкам, он был по крайней мере из семьи железнодорожников. А по первым двум начальник милиции точно убиваться бы не стал: оба были уже дважды судимы и жалобы на них в милицию поступали не по одному разу в неделю. Наверное, повздорили с такими же, с фатальными последствиями — но кое-что в этих покойниках казалось странным.
Очень странным: хотя все трое оказались вооружены пистолетами, а двое еще и ножами — незнакомец и один местный были убиты просто сильными ударами в шею, настолько сильными, что у обоих был сломан кадык. А вот третий — у него было разбито буквально в фарш причинное место, но, по мнению срочно приехавшего из Владимира специалиста, умер он не из-за этого:
— Тут на теле есть очень интересные повреждения, вот, сами смотрите: как будто ему кувалдой в грудь ударили, хотя и не очень сильно. Я думаю, что у него после такого удара сердце просто остановилось, скорее всего от сильного испуга.
— Кувалдой? Какой кувалдой?
— Я уж не знаю какой. Но след квадратный… почти квадратный, края слегка закруглены. Рядом с телом ничего похожего не обнаружено?
— Ничего. И, похоже, это убийство раскрыть не получится: их уже холодными нашли, а ночью мимо станции не меньше десятка эшелонов прошло…
— Ну и наплюйте.
— Это как?
— Слюной. Тот, которого вы опознать не сумели, уже больше года вне закона объявлен за убийства, я его хорошо помню, он у меня сумасшедшим прикидывался. Но тогда от расстрела он сбежал, но, оказывается, не очень-то и надолго.
— Понятно… но этого-то кувалдой зачем?
— Может, и не кувалдой, но уж удар очень сильный, а может, просто пугали… в одном вы правы: это не местные работали, и их уже здесь нет. Я днем во Владимир возвращаюсь, так что постарайтесь до обеда рапорт оформить, я подпишусь. За час успеете?
Пара набранных за последние две недели килограммов мышц оказались очень кстати: Шэд двоим любителям молодых девушек проломила шеи практически одновременно. А вот третий — его она решила чуть-чуть попридержать на этом свете. Тужурка железнодорожника ее заинтересовала — и, как оказалось, не зря. После ее удара парень кричать не мог — но сказанное понимал и даже мог тихонько отвечать на вопросы. Собственно, вопрос у Шэд был только один — и объект на него дал вполне удовлетворивший ее ответ. Ну а когда он стал ей больше не интересен, Шэд, немного пошарив у насыпи, подобрала подходящий камешек и «правильно» стукнула им в нужное место. Прекардиальный удар — он не только запустить сердце может, но и остановить его, собственно, поэтому проделывать такой трюк необученным людям категорически не рекомендуется. А вот обученные его могут очень разнообразно использовать…
Понятно, что мысль подозревать хрупкую девочку в столь нетривиальном убийстве никому даже в голову придти не могла. Тем более, что эта девочка, вернувшись с завода, тут же встала к операционному столу: заканчивался очередной понедельник — день, когда пришел очередной эшелон с ранеными — и хирурги от столов практически не отходили, несмотря на разнообразные запреты Ивана Михайловича. Но вот операционные сестры все же не железные, и сестра Байрамали Эльшановича с видимым удовольствием уступила место у стола Тане.
— Спасибо, Танечка, но мы уже почти закончили, — сказал могучий сын азербайджанского народа хриплым от усталости голосом. — Ты сможешь тут зашить? А то у меня, честно говоря, уже руки немного трясутся, — задал он «риторический вопрос», ведь как девочка шьет раны, он уже видел неоднократно. Не процесс, а результат — но результат его удовлетворял.
— Смогу конечно. А вы, я гляжу, уже действительно сильно устали: разрез не очень аккуратно сделали, да и немного лишнего прихватили. Само по себе не страшно, просто шрам слишком большой получается, но я постараюсь так шить, чтобы его было почти незаметно.
— Что значит «лишнего прихватил»? — удивился хирург.
— Если я не ошибаюсь, тут осколок в кости застрял — а чтобы его достать, можно было лишь немного раневый канал расширить и осколок корнцангом изогнутым достать.
— Возможно, ты и права… но ты зашивай, потом поболтаем.
— Я уже зашила.
— Что? Покажи… Как ты это сделала? Минуты же не прошло…
— Доктор Михайлов говорил, что у женщин вообще реакция быстрее, чем у мужчин, а маленькие девочки такую работу при определенной тренировке в разы быстрее делают. Я — тренировалась.
— Невероятно! Слушай, а других сестер ты научишь?
— Могу попробовать, но они-то уже не маленькие девочки. Впрочем, большинство из них тоже сможет довольно быстро шить. А вам нужно с другими хирургами поговорить и всю процедуру операций поменять, иначе вы когда-нибудь у стола окончательно помрете… нанеся этим большой ущерб стране.
— Это как это процедуру поменять?
— Сами смотрите: вы — хирург очень хороший и опытный, в день иногда больше десятка операций делаете. Но на каждую у вас уходит когда полчаса, когда час…
— А ты хочешь, чтобы я резал так же быстро, как ты шьешь? Но я же не маленькая девочка, — рассмеялся врач.
— Это верно. Но за эти полчаса — это если операция простая — вы минут десять готовите и вскрываете операционное поле, а еще минут десять, а то и пятнадцать — шьете. Я же предлагаю, чтобы операционное поле вскрывали врачи с меньшим опытом, или даже опытные сестры. А шили… я, например, шить могу, или те, кого я специально научу. У вас тогда на операцию будет тратиться минут пять-десять, вы не будете уставать до изнеможения даже если за день три десятка операций проведете…
— А в этом что-то есть. Этому тебя тоже доктор Михайлов учил?
— Нет, но на заводе каждый делает одну операцию — и пулеметы собираются очень быстро. Просто потому что именно эту операцию — я про завод сейчас говорю — рабочий делает уже давно и научился именно ее выполнять быстро и качественно. И если в операционной так же устроить…
— Я твою идею понял. Тут, конечно, еще подумать надо, с другими хирургами ее обсудить, но она мне уже нравится. Ладно, или спать уже, да и мне пора: это была последняя операция на сегодня. И, дай бог, на ближайшие дни. Кстати, я тебе молока купил, там трехлитровая банка в леднике стоит. И куда в тебя, маленькую такую, столько молока влезает?
— Это плохо?
— Это хорошо. В среду еще молока принесу, но это уже до следующего понедельника будет, а еще бабка с рынка обещала в среду дюжину яиц принести. Тебе нужно много есть, а то все никак не поправляешься.
— Поправляюсь. Я к сентябрю думаю уже до сорока килограмм набрать. Кстати, о сентябре: а мне в десятилетку можно попробовать поступить?
— Нужно. Завтра я с директором десятилетки договорюсь. Но — завтра… черт, уже сегодня. Иди спать!
Восемнадцатого августа около часа дня начальник ковровской милиции сидел в кабинете заместителя, пытаясь сочинить рапорт в областное управление. Но рапорт сочинялся плохо. То есть он сочинялся-то очень просто, однако областное руководство очень не любило, когда подчиненные используют нецензурные слова — а у ковровского милиционера других слов придумать ну никак не выходило.
— Ну что ты мучаешься? — посочувствовал ему заместитель, сидевший за соседним столом и флегматично прихлебывающий из кружки довольно вонючий напиток. — Ты просто напиши, что «меры принимаются», если хочешь — напиши, что мне, допустим, расследование поручено.
— Почему это тебе?
— А потому что я, пока хлебаю этот бульон из чертополоха, головой думаю — а тут, кроме как думать, ничего сделать нельзя. Разве что по лесам вокруг города поискать — а там мы обязательно что-то найдем. И когда найдем… С бандой Хвоста же прокатило?
С упомянутой бандой милиции пришлось разбираться в конце июля. То есть не столько разбираться, сколько бумагами от области отмахиваться: бандиты напали на склад ОРСа, на выстрелы сбежалась охрана станции — и нашли, кроме тяжелораненого сторожа, десяток бандитских тел, перебитых — как показала последующая экспертиза — из двух немецких пистолетов. Причем два выстрела, которые услышали охранники, сделали как раз бандиты — а вот в кого они стреляли, осталось непонятным. Как непонятным было и то, кто это их самих всех у склада положил, стреляя так, что никто этих выстрелов вообще не услышал. Оставленная на месте бойни (другого слова милиционеры подобрать не смогли) записка ясности не добавляла — правда, уполномоченный из области сделал вывод, что «тут работал человек образованный». Как он до этого додумался, ковровцам было тоже непонятно, ведь буквы были написаны почерком совсем не каллиграфическим, а текст… «Бандитов в плен не беру. Веня Видивицин» — и что тут об образовании говорит? Ну да, фамилия не простая, может, даже, дворянская — но вдруг она вообще не настоящая?
