И черпала она из этого источника с огромным интересом. Просто в первом списке миссии упоминались люди, которым просто не надо жить, но были там и отмеченные особо: им тоже жить, в общем-то, было нежелательно, однако Решатель счел целесообразным, чтобы число живых они покидали (при возможности, конечно) публично и «по закону». Если не получится — их можно и немного попозже устранить — но Шэд стало очень интересно, чем же товарищи заслужили такую честь. И студенческие конспекты, сколь ни странно, многое для нее прояснили.
Вот взять, к примеру, ректора института товарища Вартаняна. Мушег Хачатурович вроде был человеком грамотным и руководителем неплохим — но уж слишком не любил он отсутствие личного комфорта, а потому за мзду невеликую, комфорта ему прибавляющую, допускал некоторые не совсем одобряемые законом действия. Шэд очень удивилась, узнав, в какую сумму обошлось зачисление еврейского мальчика с незаконченным даже школьным образованием на пятый курс. Ну да все документы для справедливого советского суда, решила она, можно уже в следующем году подготовить, а пока на эту мелкую сволочь можно не отвлекаться. Потому что есть сволочи и покрупнее, от которых реально зависит, будет жить или умрет несколько десятков или даже сотен тысяч человек…
Николай Алексеевич Вознесенский работал, можно сказать, героически, днями и ночами трудился для построения светлого будущего. Причем в буквальном смысле днями и ночами: часто, возвращаясь с работы, он садился у себя в кабинете (а в квартире и кабинет был, и парадная столовая, и столовая обыкновенная) и продолжал работать. А работа у него было очень трудная: нужно было думать о счастье трудового народа. И придумывать, как этот народ семимильными шагами к счастью приблизить. Правда, на пути постоянно встречались помехи: какие-то люди крутились, все время хотели всякого не по чину…
Вот и пятого ноября он вернулся с работы уставший, но полный новых идей. Которые требовалось срочно подкрепить расчетами, так что он, взяв принесенную домработницей кружку с чаем и пирогом с яблочным вареньем на тарелочке, уединился в кабинете. Сел поудобнее в кресло, подвинул поближе несколько листов бумаги…
И почувствовал некоторое неудобство. Сильное неудобство, но ему потребовалось секунд, наверное, пятнадцать или даже двадцать, прежде чем он осознал, что сидит к креслу крепко привязанный, а рот у него чем-то заклеен. Он зажмурился, дернулся — но руки и ноги так и остались крепко связанными, а когда он открыл глаза, то увидел перед собой странный силуэт. Как у уличного художника: абсолютно черный, только в отличие от творений уличных мастеров, силуэт этот двигался. Он еще раз дернулся — и услышал голос. Явно женский, но очень низкий:
— Зря дергаешься, отвязаться не получится. А если получится, то ты немедленно и бесповоротно умрешь. Так что слушай меня внимательно, мразь, и постарайся запомнить то, что я скажу: повторять не буду. Ты меня понял? Если понял, кивни. А если не понял, то голову тупую твою я просто отрежу.
Николай Алексеевич увидел в поднимающейся руке силуэта огромный нож — и кивнул.
— Вот и отлично. В стране неурожай, может даже голод наступить. А может и не наступить, поскольку в госрезерве, которым ты распоряжаешься, запас продуктов есть. А вот на местах кое-где продуктов практически не осталось. Так вот, где-то со следующей недели товарищи на местах будут просить о выделении продуктовой помощи из госрезерва, и если хотя бы одна такая просьба не будет удовлетворена в течение одной недели — для особо тупых поясняю, что неделя состоит из семи календарных дней — то твою семью начнут постигать тяжелые утраты. Сначала — старшая сестра, затем — младшая, потом за братьев примемся… то есть ты примешься. Одна неудовлетворенная в срок заявка — один родственник. Понял? Кивни…
Николай Алексеевич снова кивнул.
— Тогда продолжу: с обеспечением заявок с мест — это одна часть твоей работы, которую ты и так обязан выполнять. А вот что выполнять не обязан, но лично я рекомендую все же выполнить: никаких поставок в дар дружественным странам и никаких продаж продовольствия капиталистам. Здесь мои наказания будут построже: если хотя бы тонна зерна уйдет во Францию, то умрет тоя старшая дочь. В Польшу — младшая. К румынам — жена. И меня не волнует, как ты этого добьешься, а если не добьешься, то уж не обессудь. Как говорят буржуи, ничего личного, только бизнес. Да, еще: попытка уволиться приведет к тому, что все перечисленные умрут, а ты умрешь после того, как всех похоронишь. Мне твой преемник-заместитель очень не нравится. Самоубьешся — твоя семья тоже умрет, но уже мучительной смертью. И если ты просто кому-нибудь о нашем разговоре расскажешь, произойдет то же самое: вы все умрете. Что? А за меня ты не беспокойся: меня никто не поймает и смерти ваши предотвратить не сможет. Впрочем, это ты сейчас и сам поймешь…
Силуэт взмахнул рукой и Николай Алексеевич зажмурился: ему показалось, что его будут сейчас бить по лицу. Но удара не последовало — а когда он открыл глаза, то понял, что и к креслу он не привязан, и рот неизвестно чем не залеплен. Он оглянулся, осторожно оглянулся: в кабинете никого не было.
— Наверное, переработал, — подумал он, — уже кошмары сниться начинают… Надо просто пойти и лечь спать в кровать.
Но, встав с кресла, он увидел на столе смятый кусок медицинского пластыря, приколотый к столешнице большим ножом…
Николай Николаевич случайно зашел в лабораторию, где две девушки готовили какой-то очередной опыт. Зашел — и заслушался «расскащом» молоденькой девочки о том, как она представляет себе металлы. Очень необычно представляет:
— Ну вот возьмем рений…
— И где мы его возьмем? Я слушала, что это очень редкий металл.
— В тумбочке у меня возьмем, я припасла пару килограмм для опытов. Мы же сейчас теоретически рассуждаем! Так вот, этот рений — самый кривокосый металл, поэтому на его примере проще всего всю физику процессов рассказывать.
— А чего в нем кривокосого?
— А он имеет окислительный потенциал от минус одного и до плюс семи. То есть может сам себя окислять, и вообще слиток рения можно рассматривать как соединение рений-рений семь. Точнее, рений-рений шесть все же, и поэтому любые рядом лежащие семь атомов рения имеют один общий электрон.
— Ну… да.
— Вопрос лишь в том, что именно любые семь атомов. Уберем из первой кучки пару атомов, возьмем два других — не физически, а именно что мысленно — и общий электрон будет и у этой семерки. А если уж совсем абстрагироваться от конкретных атомов, то выходит, что общих электронов в куске рения столько же, сколько и атомов. На самом деле много меньше, конечно же, нам надо кристаллическую структуру учитывать, так что электронов вдвое меньше чем атомов получается.
— И что?
— Над поверхностью металла плавает целое облако таких электронов. Следовательно, автоэмиссия у рения такова, что если сделать из него, скажем, катод электронно-лучевой трубки, то для ее работы этот катод даже нагревать не придется.
— Хм… интересно. Надо бы попробовать немного этого рения добыть и проверить эту идею.
— Потом, сейчас другое интересно: это облако именно общих электронов приводит к тому, что рений очень хорошо адсорбирует маломолекулярные вещества и очень плохо — многомолекулярные. А еще именно на рении адсорбированные атомы и молекулы могут, будучи притянуты друг к другу довольно близко, вступить в свою реакцию.
— И что?
— Пока ничего. Но вот водород рений не адсорбирует практически, зато платина его на себе собирает очень даже лихо. И, чуть менее лихо, кислород — поэтому если в смесь кислорода с водородом сунуть кусочек платины, на поверхности металла водород с бешеной скоростью начинает окисляться. Но воду-то платина плохо притягивает…
— Понятно… с водой.
— А теперь мы в платину добавим рений. Немного, так, чтобы между атомами рения был промежуточек… что мы там катализировать собрались? Промежуток в четыре-пять атомов платины. Платина — металл, ток, то есть электроны, проводит. И что мы получаем? Платина притягивает водород, рений прилепляет к себе, скажем, октан, отбирая, точнее, оттягивая на себя электрон. А тут рядом водород весь из себя такой с валентным электроном крутится, аж приплясывает! Октанобезэлектроненый тут же с водородом вступает в недозволенную общественной моралью связь, получается циклооктан, или циклоеще кто-то, его рений уже держать не хочет и не может — и в реакционную среды отваливает кусок высокооктанового бензина. И все, то есть катализатор снова готов к работе.
