И в начале ноября она заметила (как бы случайно, но у Шэд Бласс случайностей практически не бывает), как две молоденьких «хирургини» поздно вечером тихо плачут в ординаторской. Очень была картина «душещипательной»: девочки плакали по очереди, в режиме «одна плачет — другая ее успокаивает», и как только плачущая рыдания прекращала, реветь начинала «успокоительница». Ну да, девочки: выпускницы мединститута с точки зрения доктора Ашфаль были вообще соплячками, ведь в Системе врач получал право самостоятельно лечить людей лишь в тридцать лет…

— Дамы, о чем рыдаем? — по мнению Тани распускать сопли было верхом непрофессионализма. — На работе врачам рыдать не разрешается. Так что или заткнитесь, или — если причина серьезная — берите отгул и валите в общежитие нюни распускать.

«Дамы» мгновенно вызверились: Степан Игнатьевич пополнению про Таню ничего не рассказывал, «дирижировали» на конвейерах в основном Дитрих и Байрамали Эльшанович (благо, авралов за последний месяц не случалось), так что большинство новичков искренне считали девочку кем-то из «младшего персонала». Так что их реакция была объяснимой:

— А тебе-то какое дело? Шла мимо — так мимо и дальше иди.

— Ну, какое мне дело — объяснить нетрудно. Где-то через полчаса приходит очередной санитарный поезд. По сводке — триста семнадцатый, новый какой-то, перегоном из Череповца, где эвакогоспиталя уже не справляются, а это значит минимум полсотни бойцов, которым необходима срочная операция — а вы готовы встать к столу? У вас же сопли до полу, руки трясутся…

Хирургини набрали было воздуха, чтобы веско ответить нахалке, но в ординаторскую вбежал Дитрих. Несмотря на приличный уже стаж в роли «русского доктора», своих юнкерских манер он не растерял и, встав по стойке «смирно» и щелкнув каблуками, «уставным» голосом доложил:

— Фрейфройляйн Таня, пришло уточнение по триста семнадцатому: он из Череповца нам везет сто шестьдесят «тяжелых», а мы здесь в клубе подготовились только на пятьдесят. Можем, думаю, до шестидесяти без особой перегрузки принять…

Таня посмотрела на него сердитым взглядом:

— Дитрих, не паникуй. Шестьдесят берите вы с Дылдой, остальных ко мне сюда.

— Фрейфройляйн, но…

— Вы по тридцать человек на конвейере выдержите, но вряд ли больше. Дылда в старом корпусе, ты — в клубе, часа за три… за четыре справитесь. Остальных — ко мне: я вовсе не хочу, чтобы вы там сдохли от переутомления, а у меня Старик на подхвате будет. Пришли мне Швабру, Мышку, Зайку и Няшу, я знаю, что Няша уже домой ушла — пусть найдут и хоть на руках ее ко мне принесут. Ассистентом мне Любашу из медчасти зовите.

— Вы же ее дурой всегда называете.

— Правильно называю. Но она дура в жизни, а на работе — хирург очень хороший. И еще: коктейль бодрости только когда раненые на стол доставлены будут: работать придется много, а две дозы в день — это перебор…

— Это-то ясно. А зачем Няшу-то?

— Поезд незнакомый, я не знаю как там группы крови раненым определяли и определяли ли вообще. У вас Люся пусть кровь проверяет, всем без исключений. И кто принимающим пойдет?

— Я пойду, — раздался голос входящего в ординаторскую (и, вероятно, тоже спешащего рассказать об осложнении ситуации) Ивана Михайловича.

— Это хорошо, кого мне в первую очередь отправлять, вы знаете.

— Знаю. Но учти, Белоснежка: сдохнешь у стола — не посмотрю на все твои заслуги и выпорю. И в угол поставлю… я после приемки к тебе приду, Старика подстрахую. И не спорь: мне уже Дылда указал, куда идти… Всё, работаем. Кстати, я уже сказал Никитишне, что всем бригадам после работы нужна восстановительная диета по нулевой норме.

— Это вы правильно сделали. Так, девочки, — Таня повернулась к «нытикам», — если у вас в семье никто не умер, то быстро по коктейлю и к столу. Сегодня нам предстоит веселенькая ночка и, боюсь, не менее веселый день, так что скучать вам точно не придется. Быстро мыться и… твой позывной «Туча», к третьему столу. Твой — «Капля», к четвертому. Бегом!

В триста семнадцатом врачи за сутки тоже успели больше десятка операций провести, поэтому на три конвейера пришлось всего сто сорок два пациента. Процесс был отработан всеми участниками до автоматизма, так что Дитрих за три часа успел прооперировать тридцать два человека, а Байрамали Эльшанович — двадцать восемь (но у него и пациенты оказались посложнее). А Таня у стола простояла больше пяти часов. «Новички», хотя и поражались скорости работы конвейера, сами отработали хорошо — и когда последний пациент отправился в палату, доктор Ашфаль подошла к ним и похвалила:

— Вы сегодня неплохо поработали, поэтому сейчас идем и неплохо подкрепимся. Потраченные калории нужно срочно восстановить, а то неизвестно, когда следующий такой поезд придет. Никитишна умеет нас порадовать вкусными калориями… а теперь рассказывайте, по какому поводу рыдали.

— Уже ни по какому.

— Ну я же не прошу вас всё мне рассказывать, а приказываю сделать это. Итак, слушаю.

— Вчера… к нам танкистов троих привезли, обожженных. Молодые парни совсем, а ожоги… им пока не до этого, а потом, когда получше станет, у них такая депрессия начнется! Я точно знаю, в институте такое постоянно случалось.

— Но врач не должен жалеть своих пациентов. Пациент для врача — вообще не человек, а объект работы.

— А мы не от жалости… то есть и от жалости, но больше от осознания, что мы, врачи дипломированные, учились столько — и ничем, вообще ничем им помочь не можем!

— А хотели бы помочь?

— Конечно! Но ведь это действительно невозможно…

— Понятно. Значит так: по тормозухе и в люлю. А завтра вы, обе две, из общей хирургии уходите.

— Мы не можем! Мы должны помогать раненым! И постараемся сделать так, чтобы… чтобы нюни не повторились. Не отстраняйте нас, ну пожалуйста!

— Вы с завтрашнего утра из общей хирургии уходите и переходите в специальную хирургическую бригаду. Я вас быстренько обучу, как таким погорельцам помочь. Только учтите: никакой жалости к пациентам! Потому что им будет больно, им будет паршиво — зато через месяц-другой им будет хорошо.

— Вы умеете таким раненым помочь?

— И вы умеете, просто не догадываетесь об этом.

— А мы не устали, можем уже сегодня…

— Во-первых, вы устали как собаки, но просто этого не чувствуете: вас коктейль не отпускает, вы же по две дозы приняли. Не примите тормозуху — через месяц сдохнете, причем буквально. Во-вторых, я тоже, между прочим, не железная. И в третьих, нужен специальный инструмент, я вам его до завтра сделаю — тогда и начнем. Так что… быстро все доели-допили — и в люлю бегом! Причем действительно бегом: после тормозухи через десять минут вы и на ходу уснете. А завтра в десять жду вас… я сама вас найду…

Четвертого ноября очередное заседание ГКО закончилось поздно. Обычно такие заседания тоже заканчивались не особенно рано, чаще ближе к полуночи — а это завершилось уже ближе к двум ночи. Почти завершилось: все заранее намеченные вопросы были обсуждены, нужные решения приняты, и Иосиф Виссарионович практически машинально задал «риторический вопрос»:

— Ну, на сегодня заканчиваем? Вопросов больше не осталось? — а затем, заметив вопрошающий взгляд Устинова, уточнил: — Или осталось? Вы, товарищ Устинов, что-то хотите добавить?

— Да. Недели две назад ко мне приехал наш профессор, очень грустный приехал и привез на испытания новые пистолеты…

— Насколько я помню, товарищ Дегтярев обещал нам улучшенный вариант пулемета…

— Пулемет уже на испытаниях, с ним все хорошо. А пистолеты и автомат новый — это на заводе инициативники придумали. Причем, как с обидой Василий Алексеевич выразился, «какая-то сопливая девчонка лучше него разбирается в проектировании оружия». Их начальница заводской химлаборатории разработала и изготовила.

— А грустный он потому, что женщина оружие придумала? Или оно уже совсем никуда, но он пообещал показать и обещание вынужден был выполнить? Женщина-то хоть красивая?