— Вы так воодушевляющее начали — и так разочаровывающее закончили…
— Ничего, вот вырасту, в университете каком-нибудь поучусь, химию выучу — и синтезирую все составляющие мумия. Что-нибудь — да заработает!
— А зачем ждать? Дайте мне кусочек, я найду хороших химиков.
— Вам бы раньше зайти… Хотя есть у меня один образец, который тоже ранозаживлению способствует. Хуже, чем душанбинский, но хоть так. Его забирайте, пусть ваши химики попробуют выделить какие-то тонкие фракции… Или с исходными арчовыми ягодами пусть поработают: масла можжевельника и сами по себе — лекарство мощное.
— Обязательно. А вы-то откуда про мумиё все знаете?
— Я, оказывается, когда-то читала, какой-то востоковед писал что ли, или врач с востока. Мне когда этот раненый рассказывать начал, я и вспомнила: у меня бывает, что я что-то вспоминаю по аналогии. Когда в Ленинграде в госпитале рабо… помогала, печку мы топили в том числе и книгами, тетрадками всякими — а я их, перед тем как в печку впихнуть, иногда читала. А теперь вспомнила, причем даже вид странички вспомнила: ручкой написано было, с буквами дореволюционными. Что-то мне ваше лицо, Николай Нилович, не нравится.
— Ну да, постарел, это раньше красавцем был.
— Опять нет: у вас что, давление пониженное?
— Есть немножко…
— Ну-ка, дайте я глаза ваши посмотрю, — Таня Серова протянула руки и пальцами опустила хирургу нижние веки…
Когда доктор Бурденко открыл глаза, он почувствовал, что лежит на кушетке, а Таня прижимает ему к сгибу руки ватку.
— Что случилось?
— Что-что… вы тут, как гимназистка юная, внезапно узнавшая, что она беременна, сознание потерять изволили: я же говорила, что давление у вас пониженное… слишком. Ну ничего, кубик адреналина — и все в порядке. Вот, выпейте — это сок яблочный. Яблоки, конечно, дички, так что особого удовольствия сок не доставит, однако — витамин. Вы, наверное, спешили, когда борщ ели?
— Ну… да.
— И не волнуйтесь: вы не первый гипотоник, кто после борща Никитишны сознание терял. Кровь к желудку приливает, к кишечнику — вот голове и не хватать начинает, особенно с отвычки к сытному сладкому продукту. Замечали наверное, что после сытного обеда в сон тянет? Это кислорода мозгу меньше поступать начинает. А у гипотоников эффект посильнее чувствуется. Но вы можете теперь быть совершенно спокойным: организм к хорошему быстро привыкает, в ближайшие год-два больше ничего такого у вас не случится. Сок вам не понравился: все же горьковат, по лицу вижу. Возьмите конфетку, — Таня открыла ящик тумбочки, в котором лежала огромная куча карамелек, — и не стесняйтесь: мне раненые так и норовят конфетку подарить, а отказываться нельзя, они обижаются…
— Вы отдохнули? Я у вас кое-что еще спросить хотел.
— Нет еще, а что? Мне просто сейчас опять в мой госпиталь бежать надо: новая группа медсестер уже копытом бьет, их учить пока энтузиазм из них не вышел, нужно.
— А сюда вернутся, часиков, скажем в шесть…
— Договорились, в шесть буду. А пока еще посплю минут двадцать…
Когда Бурденко ушел, Таня Ашфаль довольно улыбнулась: получилось всадить в этого очень полезного стране дядьку сразу пять основных регенератов, и он еще лет десять будет бодр, здоров и весел. А потом… для синтеза омеги возможностей заводской лаборатории всяко не хватит, но мир не отграничен Ковровским заводом номер два. А для выхода за пределы завода время еще есть, хотя и не очень-то и много…
Таня, рассказывая Бурденко про мумиё, не особо и фантазировала: регенерат-два когда-то и создали, исследуя действие некоторых видов «горного бальзама». Об этом рассказывали в медицинской школе, еще во втором ее классе — но современникам-то приходится более «реалистичные» истории выдавать — и тут ничего лучше «восточных сказок» и подобрать нельзя. Хотя бы потому, что такие сказки проверить практически невозможно. Но и предлагать практически бесперспективные поиски «универсального лекарства» как-то неправильно, поэтому пришлось добавить в сказку «нотку разочаровния». Что же до лекарства — тут еще подумать нужно, ведь оно необходимо не только в Коврове: сюда-то один из тысячи раненых попадает…
Николай Нилович, все же решивший поверить девочке по поводу «больше не повторится», занялся другими важными делами. Посетил строительство нового госпиталя, вдумчиво поговорил с майором Фаддеевым, тщательно записал, что на стройке из нужного отсутствует…
А в шесть вечера, собрав свободный от дежурств медперсонал возле большой ординаторской (она, хоть и называлась «большой», и половины медиков вместить не могла), дождался прихода Тани и торжественно объявил:
— Все вы прекрасно знаете, как героически работает Татьяна Васильевна Серова. Но об это знаете не только вы — и советское правительство решило за изобретение шовной машинки наградить товарища Серову медалью «За трудовую доблесть».Татьяна Васильевна, прошу вас подойти, чтобы я вручил, от лица правительства СССР, эту заслуженную награду.
Таня, несколько смущаясь, подошла к заслуженному хирургу и, взяв коробочку с медалью в руки, постаралась выразить свои чувства:
— Ну это, спасибо, конечно. В смысле, правительству спасибо. Но ведь это не одна я старалась, на заводе инженеры и рабочие тоже, и медсестры с врачами, которые теперь ими шьют…
Из толпы стоящих за медиками обитателей госпиталя вышел капитан-пехотинец в форме (в госпитале разрешалось — с подачи Байрамали Эльхановича — в нарушение распорядка тем, кому предстояла выписка, ходить в форме, чтобы ее «обмять»), подошел к Серовой и Бурденко, а затем, отвинчивая с гимнастерки орден, высказал несколько иное мнение:
— Вот вы, товарищ военврач, верно сказали, что мы все знаем, как героически работает доктор Таня. И тем более верно, что знают не только здесь: всего три недели назад сестрички в поезде, думая, что я без сознания, говорили: «если к Тане в Ковров этого не довезем, то инвалидом останется, а то и помрет. А довезем — так и выживет, и поправится». А теперь я не только не инвалид, а уже выписываюсь — и так любой в госпитале сказать может. И я думаю, что медали за такую работу маловато. Вот, дочка, это тебе, — он протянул свой орден Тане, — от всех раненых, кого ты уже спасла и еще спасешь. Он теперь твой, ты его точно заслужила.
Почти все раненые дружно зааплодировали, и у Тани Серовой даже горло перехватило от волнения. Таня Ашфаль мысленно пожала плечами: в Системе она привыкла просто выполнять свою работу, и за это никого ничем не награждали: есть же зарплата, за нее люди и работают. А циничная Шэд подняла руку, дождалась, когда стихнут аплодисменты, и довольно ехидным голосом поинтересовалась у капитана:
— Товарищ капитан, вы, когда подвиг совершили, за который этот орден получили, прямо из боя в расположение за орденом пошли?
— Что? Нет…
— Вот именно. Есть такая наука, называется бюрократия. Она, конечно, зло — но она, прежде чем вам орден вручили, тщательно записала когда, где и как вы орден заслужили. И потом, когда ваши далекие потомки найдут его в ящике стола, они пойдут в архив, откроют соответствующую книгу — и узнают, какой геройский у них был предок. Так что этот орден — он не мой. И даже не ваш, этот орден — ваших потомков, позволяющий им гордиться семьей, страной и героическими предками. Поэтому с гордостью его носите, потому что именно вы его заслужили потом и кровью. А мои награды — они пока еще двигаются в моем направлении через дебри бюрократии. И они от меня не убегут — потому что я хочу, чтобы и мои далекие потомки имели, чем гордиться.
На этот раз аплодировали и пациенты госпиталя, и врачи с медсестрами, да и Николай Нилович присоединился. А Таня (Серова), посмотрев на творящееся вокруг, вдруг выдала:
— Еще раз всем спасибо. Но, надеюсь, все уже достаточно ладошками постучали? Раненым надо режим соблюдать, врачам и медсестрам — этих раненых по палатам и койкам разгонять. Пока, к сожалению, дел здесь у всех слишком много — так что всерьез всерьез праздновать будем потом, после того, как мы победим. На этом мероприятия предлагаю считать закончившимся. Николай Нилович, можно вас на минутку?
