– Смерть красным, смерть коммунистам… – Серов и Андропов побледнели:

– Они в жизни не брали в руки оружия, партийные бюрократы, – презрительно подумал Наум Исаакович, – генералы, не умеющие стрелять… – венгры вызывали у него уважение:

– Упрямцы, как Рыжий или Валленберг. Повстанцы не сдадутся, пока мы не разнесем танками и бомбежкой Будапешт. Валленберг сдохнет за Полярным Кругом, но не признается, что был шпионом запада, а Рыжий остался Рыжим…

Перед тем, как подняться наверх, Наум Исаакович смыл с рук потеки крови и почистил ногти. Рыжий, упорно, молчал. Эйтингон понятия не имел, где сейчас его жена, пани Штерна, с юным Шмуэлем, и где мадам Гольдберг, с музыкантами:

– Моцарта мы отпустим, Моцарт нам нужен, но нельзя терять их компанию из вида… – несмотря на крайние меры допроса, Рыжий ни в чем не признался:

– Он не молчит, а ругает меня на чем свет стоит, – Эйтингон взялся за гуляш, – а в городе сейчас неразбериха. Будапешт превратился в слоеный пирог. Искать здесь кого-то, все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена…

Он приободрился, когда на одном из пропускных пунктов в Буде, захваченных повстанцами, и потом отбитых, обнаружили дорогой американский лимузин. Откуда взялась машина, никто сказать не мог. Персонал заставы погиб в стычке:

– Мы не успели обыскать автомобиль. По дороге сюда колонна наткнулась на баррикаду… – насколько знал Эйтингон, от машины остался один сожженный остов. Пассажиры, кем бы они ни были, бесследно пропали раньше:

– Не Будапешт, а Сталинград, – сказал себе Наум Исаакович, – или Варшава, летом сорок четвертого. Из каждого подвала можно ждать выстрела… – положив себе говядины, щедро полив мясо сметаной, он, почти ласково, улыбнулся:

– Товарищ Серов, смотрите сюда… – крепкие руки Эйтингона порхали над накрахмаленной скатертью, – все очень просто… – Наум Исаакович высыпал на стол зубочистки. Отделив одну, он повертел кусочком дерева:

– Товарищ Имре Надь. Он сейчас будет играть на чувствах публики, призывать завершить кровопролитие. Он будет торговаться с нами, напирать на близость Венгрии к западу, убеждать нас разрешить свободные выборы, частную торговлю… – Эйтингон пыхнул сигаретой, – мы все ему позволим… – Серов закашлялся:

– Товарищ Эйтингон… – Наум Исаакович поднял бровь:

– Дня на четыре, на пять. Пусть Надь формирует новое правительство, пусть просится в ООН, пусть делает все, что хочет. Этого времени хватит, чтобы шваль, сидящая на улицах, разошлась по домам… – он сгреб оставшиеся зубочистки в сторону, – и хватит, чтобы к нашим пяти дивизиям в Венгрии прибавить… – он задумался, – еще пятнадцать. Восьмая механизированная армия перейдет границу, командующий военными силами Варшавского пакта маршал Конев камня на камне не оставит от города… – Серов опустил ложку в гуляш: «А Надь?».

Эйтингон, с треском, сломал зубочистку:

– И Надь, и остальные его приспешники, агенты запада, продавшиеся с потрохами американцам. Они мутили здесь воду, за подачки ЦРУ… – генерал поинтересовался:

– Но американцы могут послать десант, из Вены… – Эйтингон взглянул на него с какой-то жалостью:

– Иван Александрович, летом сорок четвертого евреи Варшавы подрывали себя гранатами, чтобы не попасть в руки СС и власовцев. Город пылал, а Рокоссовский, с армией, стоял за Вислой, и шага не делая на запад. Никто сюда не прилетит, никому не нужны вшивые венгры. Америка не рискнет открытым конфликтом с нашими войсками… – он ссыпал зубочистки в изящный, антикварный футляр, старого серебра:

– Милая вещица, – заметил Эйтингон, – и даже с гербом. Графов Сечени, кстати. Я в хорошем настроении, Иван Александрович, – Эйтингон откинулся на спинку стула, – потому что с окраины города к нам везут бывшую графиню Сечени, а ныне мадам Гольдберг. Она пыталась бежать, вместе с музыкантами. Она все расскажет, она женщина, а не волчица, как пани Штерна… – едва увидев наспех записанные дежурным данные паспортов, Эйтингон отдал распоряжение о немедленном аресте всех троих:

– Музыкантов мы не тронем, а с мадам у нас состоится приватный разговор… – он вспомнил темные глаза Гольдберга, – если она будет упрямиться, месье Монах овдовеет во второй раз… – дверь приоткрыли, Эйтингон добавил:

– Увидимся с ней после блинчиков. Это что-то особенное, Иван Александрович, я имею в виду блинчики… – он обернулся.

Это были не блинчики. Местный офицер переминался с ноги на ногу:

– Звонили с заставы, у купальни Сечени, – на неловком русском языке сказал он, – у них случилась перестрелка… – Наум Исаакович оттопырил губу:

– Моцарт геройствовал перед девушкой. Черт с ним, пусть катится на запад, нам нужна только графиня Сечени… – он, нетерпеливо, прервал венгра:

– К делу, кого они арестовали… – офицер, облегченно, ответил:

– Сюда везут графиню Сечени. То есть, она говорит, что она графиня… – отпустив дежурного, Эйтингон, наставительно заметил:

– Главное, никуда не торопиться. Скоро мы увидимся с мадам Гольдберг… – Серов допил вино: «А Рыжий?». Эйтингон отмахнулся:

– Он нам больше не нужен. Он не пойдет на предательство, даже ради семьи… – Серов закурил: «Как и вы, товарищ Эйтингон?». В комнате повисло молчание. За окном слышался шум моторов грузовиков, распоряжения, на венгерском.

Ничего не ответив, Эйтингон потянул к себе внутренний телефон: «Несите кофе и блинчики».

Пошевелившись, Феникс застонал. Исцарапанная щека лежала на чем-то влажном, прохладном. Неподалеку слышался размеренный шум, голова невыносимо болела. Он приподнял веки, вокруг царила темнота. Поморщившись, он попытался вспомнить случившееся:

– Цецилия выстрелила, без моей команды. Она торопилась пробиться к машине, хотела уехать отсюда, со мной… – он не успел догнать девушку:

– Венгры услышали выстрел и начали палить, форд рванулся с места… – он знал, кто стоял у автомобиля:

– Цецилия мне рассказала, по дороге. Ее паспорт мы сожгли, в тоннелях. Настоящая графиня Сечени, она вышла замуж за проклятого Монаха… – Феникс поднес руку к голове:

– У меня контузия, но легкая. Я опять вернулся в будапештские подземелья… – он ощупал испачканную, замшевую куртку:

– Вроде бы, я не ранен, а если ранен, но легко… – он провел пальцами по старому шраму, от пули Монаха:

– Сорок второй год, когда я распорядился сжечь Мон-Сен-Мартен. Еще один мерзавец, ушедший от меня… – он подозревал, что в машине его никто не успел заметить:

– Но даже если и заметили, меня никто не узнает. Цецилия никогда не скажет, кто я такой, на самом деле… – синий алмаз неприятно колол шею:

– Кольцо я не потерял, но Цецилию, кажется, арестовали… – он заставил себя встать на четвереньки. К горлу подступила тошнота, но рвоту он сдержал:

– Нечего расслабляться… – Феникс нащупал в кармане куртки браунинг, – мне надо освободить Цецилию… – золотая, инкрустированная перламутром, зажигалка, неожиданно, не потерялась в неразберихе. При свете газового огонька он проверил пистолет:

– Полностью разряжен, – он сунул оружие на место, – мне надо озаботиться боеприпасами… – сигареты тоже остались целыми. Подобравшись к стене, он услышал шум воды. Феникс бросил взгляд на еле видный кружок света, из открытого люка канализации:

– Я далеко отполз, даже с контузией. Я не забыл, как вести себя в партизанских боях, если можно так выразиться… – он понял, что лестница, ведущая наверх, сломана:

– Поэтому госбезопасность меня не преследовала… – он устало закурил, – они посчитали меня мертвым. В форде, скорее всего, сидела малышка Вальтера, эта самая Майер. Она нам понадобится, нельзя выпускать ее из вида. Но сначала надо найти Цецилию… – Феникс поднялся. Он шел, пошатываясь, к центру города, немного жалея, что не привез на подмогу Рауффа. Он напомнил себе, что Вальтер тоже выполняет важную миссию:

– Он с Шуманом в Египте, обучает тамошнюю службу безопасности. Если евреи атакуют страну, а они атакуют, у Вальтера прибавится работы… – остановившись, он подышал. Тошнота прошла, в голове прояснилось: