– Теперь Зою никак не спасти… – Маша заставляла себя спокойно пить кофе с молоком, – Иван Григорьевич сказал, что ее отправили в Москву, или еще куда-то… – Маша, искоса, взглянула на довольное, румяное лицо матери:

– Она виделась с матушкой Верой. Иван Григорьевич считает, что мама послала анонимный донос, в органы… – Машу затошнило:

– Зачем? Матушка Вера была добрая женщина, она никому не делала зла… – в столовой Маша сказала Князеву, что ему тоже надо уезжать:

– Мой отец… – Маша запнулась, – раньше работал в системе госбезопасности. Я знаю, как они ведут дела. Вы обедали у матушки Веры, Иван Григорьевич, вас видели ее соседи. На вас могут донести… – старик смотрел поверх ее головы:

– Ты говорила, что мы больше не встретимся, а получилось иначе, Мария… – Князев помолчал:

– Может быть, наши дороги опять пересекутся… – допив слабый чай, он водрузил на седую голову затрепанный треух:

– Рождество Христово отпразднуем, и уеду. Куда ехать, от великого праздника… – Маша обвела глазами столовую:

– Раньше рождественские елки украшали фигурками ангелов, а теперь вешают на них красные звезды, и шары, с профилем Ленина. Ленин велел расстреливать священников. Сталин их арестовывал, ссылал в лагеря, казнил… – отец, с аппетитом, ел большой бутерброд, с черной икрой. Маше стало противно:

– Мама донесла на матушку Веру, встретив ее в церкви. Мама, наверняка, зашла туда из любопытства. Она не может быть верующей, как и папа. Когда папа работал в органах, он, наверняка, допрашивал священников… – Маша отодвинула почти нетронутую тарелку с омлетом:

– Ты себя плохо чувствуешь, что ли… – услышала она шепот Саши. Девушка, незаметно, качнула головой:

– Просто не хочу есть… – у нее имелась записка с телефоном надежной квартиры. Выехав из Дома Колхозника, Князев поселился в частном доме:

– Надо позвонить ему из автомата, поздравить с праздником, – решила Маша, – у художественного музея есть будка… – из дома звонить было опасно. Маша не была уверена, что телефоны в апартаментах не прослушиваются. Очередная песня о Ленине, по радио, закончилась. Раздался важный голос диктора:

– В Москве семь утра, седьмого января. Прослушайте последние известия. Согласно решению Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, сняты все несправедливые, клеветнические обвинения, со стойкого продолжателя дела Ленина, старого большевика, героя гражданской войны, Александра Даниловича Горского…

Маша еще никогда не навещала коммунальных квартир.

Ее соученицы, и в Москве, и в Куйбышеве, жили в отдельных апартаментах, зачастую, даже в особняках, как и она сама. На кухне орудовали повара, за семейным гардеробом следили горничные, за рулем темных «Побед» сидели шоферы.

По телефону, Иван Григорьевич, уверил ее, что комнаты безопасны. Стоя в промороженной телефонной будке, у художественного музея, Маша слушала мягкий голос старика:

– Одно название, что коммуналка. Дом идет под снос, в квартире никто не живет… – в захламленной комнатке изо рта шел пар. Маша поняла, что в доме отключили отопление и электричество:

– Иван Григорьевич готовит на керосинке и укрывается тулупом, – подумала девушка, – впрочем, он жил в ските, в Сибири… – зубы Маши постукивали не только от холода:

– Если бы папа и мама знали, что я делаю… – она сжала заледеневшие пальцы, – они бы… – Маша не могла представить, что сказали бы родители:

– Ничего бы не сказали, – разозлилась она, – меня отправили бы в больницу для умалишенных, как Зою. Но я не могу, не могу иначе…

Водопровод в деревянном, покосившемся двухэтажном доме, неподалеку от улицы Чкалова, еще работал. Налив ей горячего чая, Иван Григорьевич вздохнул:

– Я мог бы и сам тебя окрестить, да и ты сама могла бы. У старообрядцев так принято. Но я, все-таки, не старообрядец, так что не волнуйся. Отец Алексий, из церкви Петра и Павла, все сделает. Он надежный человек. Он вышел на свободу только прошлым годом, после десятки в лагерях… – священника у Петра и Павла арестовали первым послевоенным летом:

– Пока шла война, людоед заигрывал с церковью, – хмуро сказал Иван Григорьевич, – в храмах устраивали молебны за победу, собирали пожертвования. После Победы, дело пошло по-другому… – Иван Григорьевич уверил Машу, что священник узнает только ее имя:

– Фамилии твоей я ему не скажу, да он и сам этим не поинтересуется, – заметил старик, – я стану твоим восприемником от купели. Вообще положено двое крестных, но так тоже можно… – он дал Маше маленькую, затрепанную брошюрку церковного календаря:

– Это будет твой день ангела, – коротко улыбнулся старик, – ближайшие именины Марии… – он заговорил нараспев:

– Однажды Господь был в Вифании и здесь одна женщина именем Марфа пригласила Его в свой дом. Сестра же Марфы, Мария, села у ног Иисуса и слушала поучения Его. Между тем Марфа хлопотала как бы получше угостить Господа и, подойдя к Нему, сказала: Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить! Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется от нее…

В полутьме Маша натолкнулась на загремевший, жестяной таз:

– Благая часть, которая не отнимется от меня… – она вспомнила стихотворение Лермонтова:

– Иван Григорьевич тоже его знает. Он объяснил, что теперь у меня появится святая заступница, преподобная Мария Вифанская, сестра Марты… – Маша подумала о приемной сестре:

– Нашу Марту, конечно, не крестили… – она рассказала Ивану Григорьевичу о благословении Зои. Старик отер костяшкой пальца заблестевшие глаза:

– Видишь, милая, твое решение угодно Господу. Сама мученица наставила тебя на путь истинный. Она, Господь наш, Иисус Христос, Богородица, святой Николай Угодник…

Оставшись в нижней рубашке, сняв чулки, Маша переступила босыми ногами по холодным половицам. Отец Алексий и Князев забрали второй таз, пообещав наполнить его подогретой водой. На полки в комнатке прилепили тонкие свечи. Уютно пахло воском и ладаном.

Услышав, что вода будет теплой, Маша помотала головой:

– Не надо, отче… – Князев научил ее правильно обращаться к священнику, – пусть будет так, как будет… – ей не хотелось никаких поблажек. Замерев, слушая свое сбивчивое дыхание, Маша уловила далекий голос:

– Правильно, милая. Но все только начинается, у тебя впереди долгий путь… – девушка поняла:

– Это матушка Матрона, Иван Григорьевич о ней рассказывал. Именно она поручила ему найти меня, сказать, что мои родители, вовсе не мои… – Маша подышала на руки:

– Все равно я этому не верю. Я не собираюсь искать какого-то Волка. Хотя все в жизни случается. Саша только несколько дней назад узнал, что он внук Горского… – Иван Григорьевич прочел о реабилитации Горского, в воскресной газете:

– Я его встречал, в Забайкалье, – только и сказал старик, – на гражданской войне… – Маша подозревала, что Князев сражался вовсе не на стороне большевиков:

– Саша все воскресенье только и говорил, что о Горском… – с отвращением, вспомнила она, – рассказывал, как его дед сжигал церкви, за Байкалом… – к их визиту сотрудники художественного музея успели достать из запасников спрятанный портрет Александра Даниловича:

– Им позвонили, предупредили, – поняла Маша, – картину не уничтожили потому, что на холсте изображен и Ленин… – умерший до войны художник Бродский написал двойной портрет. Горский сидел у фортепьяно, Ленин облокотился на инструмент. Маша узнала ноты «Аппассионаты»:

– Любимая соната дедушки, – гордо сказал Саша, – Ленин слушал его игру… – Маше не хотелось думать о Ленине и Горском:

– Не в день моего крещения… – на ладони девушки лежал латунный крестик, на тонкой цепочке, – Иван Григорьевич научил меня молитве, моей святой заступнице… – Маша зашептала:

– Избранные от Бога служительницы благодати, праведного Лазаря боголюбивые сестры, Марфа и Мария, вы деянием и разумением в вере и любви Христу последовали и ныне с ликами святых жен пребываете… – она почувствовала спокойное тепло: