– Я не Инге, конечно, но с математикой у меня все хорошо… – с отъездом Густи Теодор-Генрих стал заниматься расходными книгами семейства:

– Даже без маминых папок, слуг надо содержать, а мы много тратим. Усадьба в Мейденхеде дорого стоит, на нас пятерых уходят немалые деньги… – юный Ворон и Ник учились по правительственным стипендиям, за остальных мальчиков надо было платить:

– Густи, наверняка, покупает только яйца, кофе, сигареты и молоко, – ухмыльнулся юноша, – обедает она на работе, а ужинает у нас. Развлечения ей оплачивают поклонники… – он поднял бровь, – раньше я думал, что в Кембридже встречу кого-нибудь, но свидания, кажется, придется отложить… – все лондонские кузины были девчонками, а с родней на континенте Теодор-Генрих только дружил:

– Есть еще Ева, но, во-первых, она меня на голову выше, а во-вторых, она свой парень, что называется… – когда дядя Меир привозил семью в Европу, Ева гоняла с мальчишками в футбол, и выходила с ними в море, в Саутенде:

– На континенте Маргарита и Хана. Маргарита меня старше. Она, наверняка, обручилась с Джо, просто они никому не говорят. Хана еврейка, она, как и Аарон, собирается пожить в Израиле. Она хочет играть в тамошнем театре…

Теодор-Генрих учился в англиканской школе, но к воскресной мессе ходил в лютеранскую церковь святого Георга, в Уайтчепеле. Служба в храме шла на немецком языке:

– Я преуспеваю в немецком, – он, наконец, закончил с рубашками, – в школе мне все прочат дипломатическую карьеру. Я отлично знаю немецкий, французский, русский… – он вздохнул, – а мама и дядя Максим ожидают, что я пойду на экономический факультет, как папа… – у матери не осталось семейных фотографий:

– Все погибло, и даже довоенных снимков не найти, – понял подросток, – в Германии папу и дедушку считают нацистами, пособниками Гитлера… – он знал об участии отца и деда в заговоре против фюрера, но, как выражался его светлость, время для увековечения памяти героев, пока не пришло:

– Еще придет, – подросток развешивал рубашки в гардеробе, красного дерева, – но, с другой стороны, так даже лучше. Рабе и Рабе, без приставки, фамилия распространенная… – с матерью и отчимом планами он пока не делился:

– У них много забот, – напомнил себе юноша, – завтра они летят в Балморал, с наследным герцогом и Полиной… – дети его светлости проводили в Шотландии рождественские каникулы:

– Мама много раз видела королеву, – Теодор-Генрих задумался, – но дядя Максим с ней еще не встречался. Потом он отправляется в деловую поездку, наверное, на континент… – часы пробили половину шестого утра. Шелти встрепенулся, юноша услышал шум лифта. Заскрипели половицы в коридоре. В дверь, тихонько, постучали:

– Милый, ты поднялся… – выглянув наружу, подросток вдохнул аромат жасмина. Мягкие, бронзовые пряди выбивались из аккуратного узла волос, лицо матери было усталым:

– Я помогу… – юноша, бережно, снял с нее пальто, – идите с дядей Максимом спать, пожалуйста… – мать коротко улыбнулась:

– Он, кажется, прямо в гардеробной задремал, на диване. Надо вам завтрак приготовить… – Теодор-Генрих поцеловал ее в теплый лоб. Он был лишь немногим выше матери:

– Не надо, я сам все сделаю. Ты отдыхай, мамочка… – зеленые глаза прищурились:

– У тебя немецкая газета, что ли… – Теодор-Генрих подумал, что мать не разглядит название:

– Я свернул лист, видны только статьи, без фото, но мама может узнать шрифт, она занимается аналитикой… – подросток, торопливо, сказал:

– Frankfurter Allgemeine, ради практики. Я заберу пальто, отнесу в гардеробную… – он сделал быстрое, неуловимое движение:

– Теперь она точно ничего не увидит, я загородил спиной стол… – мать отозвалась:

– Я сама. Спасибо, милый. Возьмите деньги, на автобус… – обычно мать возила их в школу на лимузине. Теодор-Генрих кивнул:

– Не волнуйся, мамочка. Вечером увидимся… – стройная спина, в твидовом жакете, исчезла за поворотом коридора:

– Как говорит дядя Меир, два раза в одну воронку бомба не падает, – вспомнил Теодор-Генрих, – но лучше убрать газету, от греха подальше… – вернувшись в комнату, он спрятал Junge Welt, орган Союза Свободной Немецкой Молодежи, среди тетрадей:

– Комсомол, – пробормотал Теодор-Генрих, по-русски, – маме такое не понравится. Но она поймет, что я не могу иначе, не может не понять. Папа тоже бы так сделал, я уверен…

Взглянув на часы, он пошел готовить завтрак.

Восемь огоньков трепетали в бронзовом ханукальном светильнике. В крайнем левом гнезде возвышалась незажженная, белая свеча:

– Чудо великое случилось там… – завертелся деревянный, искусно выточенный волчок, – будущий раввин, твой ход… – Пауль, на досуге, вырезал для окрестных детей шахматы, шашки и настольные игры. Фишки карабкались по лесенкам, пытаясь достичь квадратиков с названиями благих дел, падали по змейкам, упираясь в грехи.

Рядом с подростками, на мозаичном столике, возвышался почти пустой заварочный чайник, веджвудского фарфора, и блюдо со свежими пончиками. Сахарная пудра пачкала пальцы, сладко пахло малиновым джемом. Банки, в кладовке, подписали аккуратным почерком: «Малина, Банбери, 1958», «Яблоки, Мейденхед, 1958».

Иосиф со Шмуэлем привезли родне израильский мед, и сироп рожкового дерева:

– В яблочный джем я кладу немного корицы, – Клара подняла поседевшую, изящную голову от альбома, – в книге миссис Берри есть рецепт… – Шмуэль отправлялся в Рим с двумя кулинарными сборниками, в багаже:

– Пока я обретаюсь в университетском общежитии, – объяснил он Кларе, – но, получив сан, я переселюсь в монастырь. Придется нести послушание, на кухне. Впрочем, я и сейчас готовлю, для соучеников… – Клара видела, как блестели темные глаза дочери:

– Шмуэль ей нравится, – вздохнула женщина, – но Лаура набожная девочка, она выросла католичкой. Она понимает, что такое монашеские обеты… – Шмуэль присоединился к ордену иезуитов летом:

– Нам позволена мирская одежда, – сказал он дяде Джованни, – вообще, не за горами реформа церкви, по крайней мере, с точки зрения литургии. Ватикан разрешит проводить мессу на английском языке… – Джованни даже закашлялся:

– Дайте мне дожить жизнь спокойно. На седьмом десятке лет я не собираюсь отказываться от латыни… – Лаура, устроившись на диване рядом с отцом, вполголоса читала Вульгату:

– Et decreverunt communi praecepto et decreto universae genti Iudaeorum omnibus annis agere dies istos… – подвинув фишку, Шмуэль улыбнулся:

– Et Antiochi quidem qui appellatus est Nobilis vitae excessus ita se habuit. Таков был конец Антиоха… – Пауль, устроившись на ковре, поглаживал раскинувшегося рядом Томаса Второго. Кот потянулся, звякнув серебряным бубенчиком. Аарон Майер подтолкнул тезку:

– Вроде машина едет. Дядя Меир, что ли, вернулся… – полковник Горовиц не пошел с подростками и Кларой в синагогу, на вечернюю службу:

– Утром мы с Аароном отправимся в Бевис Маркс, – пообещал Меир, – а сегодня у меня дела… – возвращаясь пешком в особняк, Аарон Горовиц заметил:

– Они все завтра улетают в Шотландию. Думаю, что там собирают секретное совещание. Но мы со Шмуэлем придем на постановку, – не желая изматывать, как он говорил, актеров, Аарон Майер не стал репетировать перед шабатом, – а в воскресенье посмотрим твоих ирландских приятелей, или, хотя бы послушаем… – Аарон Майер раскрутил волчок:

– Нет, машина нас миновала. Шмуэль сегодня переночует здесь, в Кенсингтон возвращаться поздно… – в окна особняка в Хэмпстеде хлестал дождь. Шмуэль думал о брате:

– Он полдня спал, а потом все-таки, выбрался в Британский музей, вместе со мной. Интересно, где он провел прошлую ночь? Хотя не удивлюсь, если он и в Лондоне нашел подружку… – Шмуэль почувствовал, что краснеет. Лаура покосилась на отца:

– Папа, кажется, дремлет. Он всегда говорит, что латынь его усыпляет… – мать вернулась к альбому, девочка, незаметно, взглянула на Шмуэля. Сердце прерывисто забилось:

– Обеты всегда можно снять, сложить с себя сан. Мой прадедушка, отец Пьетро, так сделал, в прошлом веке. Шмуэль пока ничего не знает, и вообще, я для него маленькая девочка, но я вырасту… – Лаура подумала, что не хочет ждать пять лет: