– Научные журналы, открытые источники. Вам пришлют оттиски статей, буде они появятся… – умело перепеленав мальчика, Кардозо опустил его в кроватку, на высоких ножках. Вещи Саломеи прибрали, в комнате установили круглосуточный сестринский пост:

– Донор молока будет под присмотром, – пообещал Кардозо, – я считаю, что ребенок должен ощущать человеческое тепло, с первых мгновений жизни. Вы сами помните, что случается, когда… – профессор оборвал себя. Эйтингон, наставительно, заметил:

– Я бы не стал, на вашем месте, вспоминать о временах беззакония, когда вы выполняли приказы шпионов западных держав…

Наум Исаакович ни на секунду не сомневался в невиновности Берия:

– Но не мешает приструнить профессора. Ишь, как побледнел, генерал-майор и будущий Герой Труда… – из подопытных экземпляров, на экспериментальном полигоне, в живых осталась одна Принцесса:

– Она вряд ли что-то помнит, – успокоил себя Эйтингон, – но какие таблетки ей дают, для чего… – не желая вызывать подозрения Кардозо, он решил ни о чем не спрашивать. Профессор взялся за пустую карточку ребенка, с ростом и весом:

– Первый осмотр, кожные покровы розовые, дыхание в норме… – ручка остановилась:

– Что касается Маргариты, – гордо сказал Кардозо, – то я уверен в одаренности своей дочери. Более того, у ее матери был отличный слог. Книга о моей борьбе с чумой пользовалась большой популярностью. Думаю, стоит поставить вопрос о ее русском переводе. У вас есть экземпляр… – озабоченно, спросил профессор, – я могу вам подарить, с автографом… – Эйтингон, сухо, отозвался:

– Есть. Прошу простить, у меня дела… – дел у Наума Исааковича, в общем, больше не оставалось, однако ему надоело жужжание профессора:

– Павлин остается павлином, даже после лагерей и параши. Он и на Колыме недурно устроится, хотя мы его, разумеется, туда не пошлем… – дверь закрылась, Давид заполнил карточку. Полюбовавшись спящим малышом, он повертел паркер:

– Непорядок, даже фамилии нет. Циона не говорила, как она хочет назвать ребенка, но понятно, что он будет не Холланд. Медсестра, и, тем более, зэчка Елизарова, ничего не разберут, а Ционе будет приятно, она родилась в Израиле… – Давид не забыл выученный почти сорок лет назад иврит.

На карточке появились четкие, разборчивые буквы: «Мальчик Судаков».

Раньше Фаина видела море только на картинках.

В пермском детдоме висели репродукции полотен Айвазовского. Учитель рисования вырезал их из «Огонька». На уроках труда мальчики делали деревянные рамки. Фаина любила рассматривать розовый рассвет, бурные волны:

– В Израиле тоже есть море, – думала она, – когда я доберусь до страны, я обязательно искупаюсь… – искупаться ей пришлось и сейчас. Теплая вода шуршала у босых ног. Удерживая мальчика, Фаина оглянулась:

– Никто, ничего не заметил, но в шесть утра начинается пересменка сестер. Сейчас четыре, мне надо торопиться… – за один день в палате она выучила госпитальное расписание. В комплексе царила тишина, окна были темными. На аллее, ведущей к морю, горело несколько фонарей. Фаина пробежала по дорожке, не оглядываясь, единым духом. Мальчик дремал в перевязи, наскоро устроенной из пеленок.

Пеленки гражданке Елизаровой, как Фаину называли сестры, принесли при переводе в палату, где лежал новорожденный. О матери младенца никто не упоминал:

– Может быть, она умерла родами, или ее расстреляли, когда мальчик появился на свет, – угрюмо подумала Фаина, – не удивлюсь, если здесь есть тюрьма или расстрельный коридор…

Взяв мальчика, она забыла о решетках, на окне, о ярком свете прожекторов, в ночном небе. Повертев головой, повозившись, он быстро нашел грудь. Малыш был светловолосый, с туманными, голубыми глазками, мягкий, увесистый:

– Словно Сенечка… – Фаина сидела на койке, поджав ноги, – он тоже сопел, когда мама его кормила… – врач, азиат, деловито ощупал ее грудь:

– Отлично. Не думаю, что с лактацией настанут заминки. Вы можете ухаживать за ребенком, пеленать его. В палате есть отдельная душевая… – в больнице Фаина впервые увидела комнаты с собственным душем.

Отыскав в воде канат, она притянула ближе раскачивающуюся лодку. Пирс Фаина заметила из окна, словно бы невзначай, рассматривая территорию. Девушка оценила каменную стену, отделяющую парк от берега:

– То есть от пляжа, – поправила она себя, – но, кажется, есть калитка и выход не охраняется… – калитка оказалась закрытой, но только на щеколду. Фаина ожидала колючей проволоки, осколков битого стекла, на ограде, или вохровской будки, но, судя по всему, госпиталь считался безопасным. Шпилька ей пригодилась:

– Пришлось попугать девушку, – призналась она мальчику, положив его на дно лодки, – сделать вид, что я ей уперла шило в шею… – о шиле ей рассказал ухажер, из уголовников:

– Волк хорошо владел таким ударом, – объяснил Фаине парень, – одно движение, и… – он сделал недвусмысленный жест. Связанная чулками медсестра, с кляпом во рту, отправилась в ванную комнату. Фаина облачила ее в собственный больничный халат. Больше всего она боялась нарваться в вестибюле, на вахтера или врачей. При переводе она заметила, что в коридоре никого нет:

– Раньше я слышала стук сапог, везде расхаживала охрана… – Фаина не могла знать, что, по распоряжению товарища Котова, бойцов перевели этажом выше, к палате интенсивной терапии, где приходила в себя Саломея. Неосвещенный вестибюль пустовал:

– Наверное, вахтер ночью не дежурит, а все врачи… – Фаина нахмурилась, вспоминая слово, – они в ординаторской… – торгуя анашой, она познакомилась с медсестрами, воровавшими из больниц наркотики. Девушка знала распорядок работы госпиталей:

– Ночью гораздо меньше персонала, что мне только на руку… – перевалившись через край лодки, она подхватила просыпающегося мальчика. Ветер был легким, но Фаина не бралась за весла:

– Пусть нас отнесет дальше, в открытое море… – она вытянула мокрые ноги, – Исаак сейчас потребует грудь… – за день она поняла, что мальчику пока надо только есть и спать:

– Пусть так и делает, сколько хочет, – ласково улыбнулась Фаина, – бедное дитя, он лишился матери. Ничего, я о нем всегда позабочусь… – она пока не думала о будущем:

– Сначала надо выбраться отсюда, прибиться к казахам, кочующим по пустыне. На них милиция внимания не обращает. Надо украсть чистый паспорт… – документы Елизаровой Фаине было никак не забрать, но метрика надежно покоилась в ее белье, – я сделаю вид, что рожала дома. Мальчика оформят, как моего сына… – она держала в руках еврейского ребенка.

Заметив карточку, над кроваткой младенца, девушка, сначала, не поверила своим глазам.

Летом сорокового года, по дороге в санаторий ХТЗ, в Крыму, на перроне станции Лозовая родители передали ее с рук на руки бабушке, матери отца. Увидев плетеную корзину, отец вздохнул:

– Мама, зачем? Я посылаю тебе деньги. Неудобно, ты мать коммуниста, вдова ударника труда, а стоишь с пирожками, на вокзале… – бабушка приосанилась:

– У меня лоток горторга, милый мой. Для столовой у меня силы не те, а за моими пирожками люди годами приезжают, каждое лето… – до революции, дед Фаины заведовал станционным буфетом:

– И после революции тоже, – объяснила ей бабушка, – мы с ним на пару людей кормили… – за три месяца в Лозовой, с бабушкиным куриным супом и варениками, Фаина вытянулась и загорела. Девочка пропадала в вишневых садах, купалась с местными ребятами, в мелкой реке:

– Там я и научилась грести. Бабушка, по секрету, показала мне, как зажигать свечи, в пятницу… – утром пятницы Фаина, с бабушкой, шла в скромный домик, на окраине Лозовой. В плетеной сетке, на руке пожилой женщины, свешивала голову живая курица:

– Мы несли птицу резнику, – вспомнила Фаина слово, – то есть шойхету… – старичок в картузе усаживал Фаину в прохладной комнатке, в компании потрепанных книг, с пожелтевшими страницами. Девочка рассматривала черные буквы:

– Похоже на идиш… – родители выписывали ей детскую газету, «Зай грейт», – можно попробовать прочитать… – кое-какие слова она узнавала. Застав ее шевелящей губами, бабушка пошепталась со старичком: