Ко второй половине XIX века сефарды Нью-Йорка и других городов жили в комфорте и уверенности. Если вы жили на Пятой авеню, а большинство «хороших» семей жили на ней или рядом с ней — ведь она проходила вдоль позвоночника Манхэттена, и оттуда открывались самые красивые виды, — то в вашем доме, скорее всего, был небольшой черный ящик, прикрепленный к внутренней стене, рядом с входной дверью. Вы дергали за ручку ящика, раздавалось приятное жужжание, и вскоре на пороге появлялся мальчик-посыльный в панталонах и синей фуражке, чтобы отнести письмо в город или принести заказ из аптеки. Вы звонили в колокольчик для прислуги, он отдаленно звенел от панели на кухне внизу, и через несколько мгновений появлялся слуга, чтобы выполнить вашу просьбу. Таковы были удобства тех далеких дней. А вот в комнатах для прислуги в старых домах никогда не было ванн. Горничные, если они вообще принимали ванну, должны были пользоваться бадьями для стирки в подвале. Колодцы, из которых брали пресную воду, находились прямо на Пятой авеню.
В то же время дверные ручки были из позолоченного серебра, а атласные драпировки с тяжелыми кистями висели над оконными занавесками из толстого кружева. Мебель была из позолоченного палисандра, покрытая ворсистым атласом, а столы — из черного дерева, инкрустированные маркетри. Возле каждого входа стоял карточный приемник. В каждой парадной комнате было модно иметь центральный столик с украшениями — статуэтками Бойе, бронзами Мане, а может быть, изображением Бенджамина Франклина, приковывающего к себе молнию, выполненным Монте Верди. Благодаря волшебству электричества в дома важных бизнесменов центра города стали поступать тикеры с Нью-Йоркской фондовой биржи. Мистер Джефферсон Леви, племянник банкира Урии, ставший впоследствии конгрессменом, довольно сильно превосходил всех в сефардской общине. У него также был тикер с Лондонской фондовой биржи.
В столовых висели красные турецкие ковры и семейные портреты. После ужина семьи расходились по гостиным или музыкальным комнатам, где у рояля из розового дерева пели «Под ромашками», «Слушай, пересмешник», «В долине спрятался» или «Последняя роза лета». Тетя могла завершить вечер исполнением «Хора наковальни». Музыка считалась благотворной для пищеварения. Это была уютная и сентиментальная эпоха 1880-1890-х годов, и трудно было поверить, что когда-нибудь будет по-другому, что город меняется быстрее, чем все думают.
Этикету уделялось больше внимания, чем тому, что происходило или писалось в газетах. «Всегда ешьте мороженое вилкой», — напутствовала маленьких натовских детей гувернантка. Это немцы пользуются ложками». Помните, когда они еще торговали с вьюками на спине, ваша семья ужинала с королями и королевами». Конечно, были и мезальянсы. Когда Роза Контент (из дореволюционной сефардской семьи) вышла замуж за Джеймса Селигмана (немца, представителя тогдашнего международного банковского дома), она всегда называла своих родственников «торгашами». Что касается евреев Восточной Европы, то их старательно игнорировали. Миссис Л. Наполеон Леви (жена другого племянника Урии и сама Хендрикс), вышивая на сэмплере свою родословную, поставила рядом с именем одного из своих дедов слова «из Европы», поскольку не могла заставить себя признать — даже таким ограниченным публичным способом, как вышивание, — что он был родом из Польши. Миссис Леви любила напоминать своим детям, что на ее свадьбе в 1892 году в списке гостей были не только Леви, Хендриксесы, Лазарусы, Сейксасы и Вольфы, но и Рузвельты, Шеклфорды, Риттенхаусы, Ван Ренсселеры и Кинги. Альфред Тобиас (двоюродный брат Левиса) с гордостью перечислял среди своих соседей и друзей Ливингстонов, Барклаев и Аучинклоссов.
Были и другие свидетельства социального признания христиан. Хендриксы состояли в яхт-клубе Larchmont Yacht Club в Вестчестере (куда евреи сегодня вступают с трудом) и ходили под парусом. Когда сефардские семьи проводили лето, они отправлялись не только на побережье Джерси, которое впоследствии станет известным еврейским курортом, но и в Ньюпорт, Саратогу и Бар-Харбор (которые были не только нееврейскими, но и несколько антиеврейскими и становились все более таковыми). Внучка Хендрикса училась в школе мисс Гейлер в Нью-Йорке. Приглашенная на вечеринку в пятницу вечером, она ответила, что ей очень жаль, но она не может прийти: «Потому что это наш шаббат». Больше ничего не было сказано, но с этого момента было замечено, что вечеринки для девочек в школе мисс Гейлер больше не назначались на вечер пятницы, а проводились в субботу вечером, из вежливости к элегантным сефардам.
Конечно, не обходилось без скандалов и случаев, когда люди не вписывались в рамки общепринятого. Так, в 1890-х годах у тети Агнес Хендрикс Вольф был нашумевший роман с нееврейским джентльменом по фамилии Таунсенд. Они вместе уехали в Париж и путешествовали по Европе как муж и жена, что семья считала недопустимым. О них писали в Town Topics, ведущей скандальной газете того времени, и все закончилось трагически (как мог предположить тот, кто читал рассказы Марии Эджворт), когда однажды во время поездки с мистером Таунсендом на Лонг-Айленд тетя Агнес была сброшена с лошади и погибла.
Кузина Энни Лазарус, сестра поэтессы Эммы, одна из шести дочерей богача Мозеса Лазаруса, была в некотором роде революционеркой. Она постоянно выступала за права иммигрантов и вышла замуж за художника-нееврея по имени Джонни Джонстон. Она была сторонницей вмешательства Америки в Первую мировую войну, а когда страна сохранила изоляционистские настроения, вскинула руки, объявила себя разочарованной в США и вместе с мужем уплыла в Италию, где поселилась в венецианском палаццо с прекрасным садом. Она отказалась от общения и приема американских друзей и родственников, но, как отмечалось в то время, она, похоже, была готова и дальше получать свой немалый американский доход. Ее фотографию повесили на стену, а ее имя навсегда исчезло из семейных разговоров. Как сложилась их с мужем судьба во время Второй мировой войны, никто не знает.
И, конечно, не обошлось без ссор. Раскол, связанный с набором севрского фарфора музейного качества, надолго разделил семью Хендрикс. Много лет назад при разделе наследства севрский фарфор был разделен между двумя двоюродными братьями — чашка здесь, блюдце там, и с тех пор не утихают споры о его принадлежности. Однажды в гостях у миссис Генри Хендрикс двоюродный брат заметил: «А, я вижу, у вас есть остальной Севр». «Нет, — холодно ответила миссис Хендрикс, — у вас».
Но в целом сефарды конца XIX века делали то, что им полагалось делать. Мужчины украшали собой советы директоров соответствующих корпораций, правильных больниц, музеев и благотворительных организаций. Женщины занимались более приятными занятиями — рисовали, читали, писали письма, ходили на концерты, в оперу и на балет. Женщинам не давали формального образования (образованной женщине, как говорили маленьким девочкам, трудно найти мужа). Но их воспитывали, обучали искусству обаяния, остроумия и светской беседы на самые разные темы. Удивительно много женщин — кузина Эмма Лазарус является наиболее известным примером — писали стихи, если не для публикации, то для собственного удовольствия.
Одной из представительниц этой тонкой породы женщин XIX века была двоюродная бабушка Амелия Барнард Тобиас Лазарус, которая могла бы сойти со страниц романа Эдит Уортон. Действительно, молодая миссис Уортон входила в круг друзей тети Амелии. Тетя Амелия была не только Тобиасом и, следовательно, связана с Хендриксами, но и по прямой линии происходила от Мордекая Гомеса, брата Дэниела, а значит, была связана и с Лопесами, Сейксасами, де Люсенами, Леви, не говоря уже о Натанах и Кардозо. Она представляла собой воплощение великих сефардских традиций. В своем доме на Восточной Девятой улице, в нескольких шагах от Университетской площади, тетя Амелия прожила жизнь, которая элегантно и комфортно уложилась в определенный шаблон: застывший, точный, предсказуемый. Ее покойный муж, Джейкоб Харт Лазарус, умерший в 1891 году, был одним из самых популярных и уважаемых светских портретистов своего времени — «Копли девятнадцатого века», как его называли. Среди прочих выдающихся работ он изобразил четыре поколения семьи Астор. Он оставил тете Амелии достаточно средств. Дом на Девятой улице представлял собой большое трехэтажное здание из красного кирпича, где за тетей Амелией ухаживали три горничные и ее младшая сестра, двоюродная бабушка София Тобиас, которая «вела дом» за тетей Амелией. В большинстве дневных часов тетю Амелию можно было застать лежащей — она страдала стенокардией и мало двигалась — на длинном диване из красного бархата и красного дерева в гостиной, где она устраивала нечто вроде вечного салона.
