Поэтому, когда по приказу князя Воротынского меня отвели в мой походный шатёр, я рухнула, даже не раздеваясь на своё ложе и мгновенно уснула. Раздели меня уже Фрося с Дарёнкой.

Снился мне Ванечка, мой муж. Мы с ним купались в каком-то озере. Я убегала от него, а он ловил меня. Мы смеялись, в радуге брызг. Догнав, он выносил меня на руках из воды и любил на теплом песке. Но в какой-то момент он, поцеловав меня, поднялся на ноги. Смотря мне в глаза, прошептал: «Прости меня, люба моя, береги сына». Повернулся и стал уходить в дымку, которая появилась. Я стала звать его: «Ваня, Ванечка, куда ты?» Но он продолжал уходить, только оглянулся на меня, посмотрел виновато. Я увидела, как губы его шепчут: «Прости». Я попыталась встать с песка, но не могла и пошевелится. А он уходи всё дальше и дальше. Его силуэт стал размываться в тумане, пока она совсем не скрылся…

Я резко проснулась. Села на походном ложе. Сердце у меня колотилось так, словно оно птаха, которая бьётся в силках, пытаясь вырваться из груди. Я часто дышала. Липкий страх окутывал меня. Это всего лишь сон. Простой сон. С Ванечкой ничего не случится. Он на Дону, строит крепость.

Фрося спала в моих ногах, свернувшись калачиком. Встала, Фросю укрыла своим одеялом. Дарёнки не было. Я оделась. Вышла из нашего походного шатра. Солнце уже встало наполовину из-за леса на востоке. В лагере во всю шла суета. Дымили костры и на них висели котлы. Прошла чуть вперёд. Увидела Дарёнку, она стояла возле одного из котлов. Выговаривала усатому воину.

— Ты мясо заложил?

— Заложил. Ты чего ругаешься, молодка?

— Я пока ещё не ругаюсь. Побольше мяса кинь. Не надо так на меня смотреть. Ты для кого еду готовишь? Для царевны. Поэтому слушай, что я тебе говорю. Мяса больше. Мою травку добавь, пахучую. Потом крупу. Понял?

— Мне без сопливых всё ясно. Ты чего тут распоряжаешься?

— Ты мне поговори ещё, усатый.

— Какая ты язва. Настоящая погибель. Скажи, Дарёна, а что у тебя с ногой? Говорят, вериги у тебя там.

— А ты что мне под подол заглянуть хочешь?

— Да я бы с радостью под твой подол заглянул бы.

Сидевшие рядом воины начали смеяться, но Дарёна не растерялась. Усмехнулась, подбоченившись.

— Ой смотрите, люди добрые, под подол мне заглянуть хочет. Ты жёнке своей под подол заглядывай. Понял?

— А если жёнки нет, что делать, Дарёна?

— До седых волос дожил, а жёнки нет. Может ты хворый? Не можешь? Тогда чего под мой подол заглянуть хочешь? Мне оно надо? С тебя же ни дитё, ни всего остального не возьмёшь?

Среди воинов, что сидели не подалеку, смех перешёл в хохот. Седой воин у котла тоже рассмеялся.

— Вот ты крапива натуральная. Ты чего злая такая? Всё у меня нормально. Поверь, не обижу.

— А чего раньше другую не обижал? Зачем я тебе хромая?

— Хорошая ты. А то, что хромая, так бог с этим. Тем более, если царевна-матушка тебе вериги навесила, хромать перестанешь.

Я удивилась. Вот матушкой меня ещё никто не называл. А этот воин старше меня двое. Хороша матушка, ничего не скажешь!

— Ты давай, кошеварь, а то царевна-матушка встанет, а у тебя ещё ничего не готово. Тоже мне жОних выискался. И кипятка мне дай, я взвар сделаю для царевны.

— Царевна уже встала. — Сказала громко, подходя к костру. Сидевшие на земле воины встали. Кто был в шеломах, сняли их. Стали кланяться мне, но не как холопы, а с достоинством. Правильно, воин рабом быть не может.

— Ну вот, усач, что я тебе говорила? — С досадой сказала Дарёна.

— Ничего, Дарёна, я подожду.

— По добру ли спала, госпожа? — Спросила моя помощница, улыбнувшись.

— Хорошо спала. Отдохнула. И тебе доброе утро, Дарёна. — Посмотрела на ратников. — И вам, воины русские, доброе утро. Вон как солнышко ярко светит. — Они стали отвечать мне, желая здравствовать. Многие улыбались. Ко мне осторожно подошёл седовласый воин. В руках держал свой островерхий шлем.

— Здравствовать тебе долгие лета, царевна-матушка. Благослови, не откажи в милости. — Попросил он. Я удивленно на него посмотрела.

— Так я не священник, воин, чтобы благословлять и даже не настоятельница женского монастыря. Как тебя зовут?

— Пётр я, десятник в войске князя Воротынского. Ты можешь благословлять, на тебе благодать господня, все это знают. И на плечах твоих покров Богородицы.

— Это почему ты так решил, Пётр?

— Так вчера, во время битвы, многие видели, как над лагерем нашим лик Иисуса Христа поднялся. А на твои пушки, рядом с которыми ты была, Богородица покров свой накинула. Многие видели это чудо. А иначе как бы мы силищу такую одолели? Благослови, не откажи в милости, матушка. — Он преклонил колено, держа шелом на сгибе руки.

Я хотела сказать, что не благословением Господним победу мы одержали, а тем, что пушки у нас лучше, чем у имперцев оказались и больше их было. Что победили мы своей стойкостью и мужеством, но передумала. Я всматривалась в их лица. Они верили. Верили истово. И бесполезно их было в этом разубеждать. Было ли явление лика Христа, не было ли, но они убеждены, что было. И чем больше времени будет проходить, тем больше будет крепнуть убеждение в этом. А со временем даже те, кто не видел ничего, убедят себя сами и будут говорить, что видели всё своими глазами, вот тебе истинный крест. Я поняла, что здесь, на этом поле, залитом кровью, полным мертвых тел, так как раненые либо уже умерли за ночь, либо их добили, родилась легенда, которая будет жить долго, переживёт всех ныне здравствующих. И я стала этой легендой. А они все теперь тоже причастны к этой легенде. О чём будут рассказывать своим детям, а потом внукам, кто жив останется. Воинов становилось всё больше. К нам подходили всё новые и новые, снимая шеломы. Я подняла правую руку, стала крестить десятника двумя перстами, как сейчас православные творят крестное знамение.

— Благословляю тебя, десятник Пётр, на подвиг воинский. Встань. — Начала крестить остальных. — И вас всех, воины русские, благословляю. Ибо вы есть щит и меч Святой Руси. — Увидела среди воинов бояр. Увидела, как ко мне шёл князь Воротынский, но остановился, не дойдя десятка шагов. И тоже стал креститься, как и все остальные. — С вами Бог и Богородица. Ибо вы есть возлюбленные чадо их. И кому многое дано, а вам дано всё с лихвой, и земля, самая прекрасная, что есть на всём белом свете, отчина пращуров ваших, кои стоят незримо за спинами вашими, поколение за поколением. И женщины, что краше их не найдёте ни где, которые любить могут до прикушенных губ и изнеможения. Счастье и радость полной мере и даже больше. Но тому, кому столько дано, с того многое спрашивается и тоже полной чашей. Боль и слёзы, страдания и лишения тоже с лихвой. Но именно этим вы и сильны. Ничего не бойтесь, ибо все мы, в итоге, предстанем перед Господом, кто раньше, кто позже и будем держать ответ перед ним. Задумайтесь над тем, что будете говорить у престола Всевышнего. Ведь там вы не скроете свои грехи. Там на одной чаше будет грешные дела и мысли, на другой дела праведные. Что из них перевесит. Но самый тяжкий и тяжёлый из грехов, это предательство. Его ничем нельзя перебить, никаким праведным делом. Ибо есть это один из самых тяжких и страшных грехов. Предатели обречены вечность страдать в самом последнем круге ада, неся там самое страшное и тяжкое наказание. Поэтому повторюсь, ничего не бойтесь. Вы самые сильные, самые храбрые, вы — чудо-богатыри, коим всё по плечу.

Я продолжала крестить их. И они крестились. Я видела, как они улыбались, слушая меня, светлыми улыбками. Как загорались их глаза.

Мне положили каши с мясом в деревянную миску. Протянули с улыбкой и поклоном. Я в ответ тоже улыбнулась и тоже поклонилась.

— Князь, пойдём ко мне в шатёр. Поговорим. Заодно потрапезничаем.

Фрося уже встала и навела в шатре порядок, убрав походное ложе. Кашу поставила на походный столик, что сделан был столяром Вяземских по моим указаниям, раскладывающийся. Тут же стояли и такие же раскладывающиеся стулья. Князь впервые был в моём шатре. До этого я ходила к нему. С любопытством огляделся. Заинтересованно посмотрел на стол и стулья. Я показала ему, как их складывать и раскладывать. Он ухмыльнулся, покачал головой.