Дамиан фыркнул.

— Что вы знаете о потерях, Падре? — насмешливо спросил он и откинулся обратно на тюфяк, опять закрыв глаза. — Вы никогда никого не теряли.

В следующее мгновение он ощутил шлепок по лицу, — предельно слабый, будто приводящий в чувство заигравшегося ребенка, и оттого безмерно унизительный, — и возмущенно распахнул веки.

— Что я знаю, несчастный? Как ты видишь, я стар. И жизнь моя вся состояла из потерь. Не думай, что ты первый, кто столкнулся с этим чувством. — Голос Симеона окреп, слова потекли смелее, а в блеклых голубых глазах зажегся огонь мудрости. — Предаваться скорби допустимо, однако терять себя в ней — нет. И раз в моих силах не допустить этого, так тому и быть. Вставай!

— Какая вам разница, Падре? Он не был вашим братом.

— В одних семьях мы рождаемся, а другими обзаводимся. Ты хоть и не сын моих чресел, но сын моего сердца, Дамиан. Я дорожил Горлойсом, и мне жаль, что все так вышло. Однако это не более, чем случайность.

Дамиан стиснул зубы и яростно замотал головой. Он принял череду неправильных решений, и вот, чем все закончилось.

— Я желаю исповедаться, Падре. Слушайте же: я братоубийца, королеубийца и клятвопреступник! Если этот год не испытание, ниспосланное Князем, я на грани отступничества. Я ненавижу Храм! — прорычал он, чувствуя, как в груди вращается мельница из лезвий на том месте, где раньше билось сердце. — С самого начала они лгали! Она… она не собиралась его травить! Он сам так сказал. Он говорил, что это я виноват! Моими руками ее убили. И я считал, что все сделал правильно. Я убеждал себя, что все сделал правильно! Но я больше в это не верю… — Запыхавшись, он замолчал, тело как будто охватила лихорадка. Гнев распалял его, мысли спутались, в висках стучала кровь. Он дышал так часто, что чувствовал, будто рискует, что его легкие взорвутся. Голова наполнилась воспоминаниями обо всех пытках, и тело отозвалось ноющей болью.

Симеон молча отставил ведро и, сцепив перед собой руки в замок, внимательно посмотрел на него. Дамиан ощутил необходимость высказаться, — волна, которую он либо оседлает, либо захлебнется и даст ей утянуть себя на дно.

— Они хватают даже невиновных, готовые, как звери, терзать и глумиться над их телами, — с холодным презрением выплюнул он, вспомнив девочку в клетке.

Чумазая, заплаканная маленькая девочка. Что такого она могла сделать, раз даже вёльвскую инициацию, скорее всего, не прошла? Зачем было выставлять ее в клетке на обругание толпы?

А потом он вспомнил Авалон.

— Я убил Аластора после того, как вёльва убила Стефана. Аластор стал моим инквизитором, и это не помешало мне вонзить меч в его череп за то, что он собирался ее насиловать. Я мог отступиться, мог дать ему свершить свою месть за отца. Она взорвала Стефана! От него остались ошметки. Я никогда не видел такой магии! Но я не стал. Я вмешался, убил Аластора, а ей дал сбежать. А потом солгал, что это она его убила. Так я стал инквизитором, вот моя правда.

Вот моя правда: я сам виноват в своем падении. Это я посадил ядовитые семена манцинеллы в собственное сердце, а не она.

Симеон все еще не отвечал.

— Ерихон — продажный хорек, я следил за ним. Я узнал, что он предатель, но не сказал вам об этом, потому что боялся вас подставить. Я узнал, что он сношался с вёльвой, и сам согрешил, чтобы разнюхать его секреты.

— Ты уже сознавался в этом грехе, сын мой, — серьезно сказал Симеон. — Ты действовал во имя Храма и не предал свою клятву. В твоих деяниях не было страстей сердечных.

Они были. Только с другой.

Но Дамиан не сказал этого. Некоторые вещи, если их проговорить вслух, обретают собственную жизнь и становятся реальными. Он не мог такого допустить.

— К гранату Храм! — рявкнул он. — Ерихон сговорился с Горлойсом, они желали погубить вас! Казнокрадство, низменные страсти, пороки, зависть, гордыня, убийства и обман! — Слова, смазываясь, сыпались с его языка. — Храм прогнил, Падре, и я вместе с ним. Неужели я никогда не был хорошим человеком? А если я прогнил, значит я подвел вас! Почему вы однажды решили, что доверить мне командование отрядом — хорошая идея? Я слышал, что вы хотели сделать меня вашим преемником, но… Я недостоин. Я — трус, которого вы назначили на роль храбреца, и сластолюбец, которого обрядили в добродетель! Все мои потуги в святость, уподобленную Княжевым писаниям, убоги и ложны. Я — лжец!

Дамиан резко замолчал — в горле застрял ком, а глаза обожгло слезами. Он низко опустил голову, пряча лицо и, чувствуя, что сейчас сломается, прошептал:

— Падре… Помогите мне вернуть веру в Храм, потому что я не знаю, кто я без нее. Зачем я существую?

Почему я не могу выбросить ее из головы?

Второй вопрос огнем жег язык, но из страха услышать ответ Дамиан так и оставил его тлеть на языке.

Подобрав табурет, на котором, скорее всего, сидели доильщицы, Симеон приблизился к тюфяку. Сев рядом, наставник сложил руки на коленях и долго молчал. Дамиан следил за ним краем глаза.

— Я бы с радостью поделился с тобой собственной верой, сын мой, если бы мог. Но я не могу.

Сердце Дамиана рухнуло вниз. Даже наставник считал, что он пропащая душа, не имевшая права на прощение.

— Ибо я сам не верю в Храм.

Дамиан подавил желание уставиться на Симеона и огорошить его градом вопросов. Некоторые признания лучше делать в пустоту. Он потрясенно ждал. Молчание уже содержало в себе все важные вопросы, которые он хотел задать, а язык мог спросить совсем не то.

Буду ли я проклят за свои мысли о ней? Можно ли выжечь из моего сердца эту скверну?

— Храм давно утратил цель, во имя которой когда-то был создан. Я надеялся, что смогу все исправить, но… Я всегда считал Храм огромным механизмом, твердом и железном, где все прилажено к надлежащим местам. А потом в один момент увидел, что это ткань, прозрачная и тонкая, как траурная вуаль, которую можно порвать одним неосторожным движением. Что ж, сын мой, порок лжи есть и на мне. Вкупе с гордыней. Ибо я обманывался, веруя в то, что смогу своими руками очистить и изменить Храм. Думаю, большинство храмовников назвали бы это высокомерием, недостойным Падре Сервуса.

— Большинство храмовников тупицы засратые, — не удержался Дамиан и вдруг стушевался, потому что осознал, что он такой же. — Простите, Падре. Я хотел сказать, что желать изменить то, что вам вверили, к лучшему, не может быть высокомерно.

Симеон печально усмехнулся.

— Я стал изучать доступные трактаты о нашем предназначении, много времени проводил в разъездах по разным архивам. И все работы были относительно новыми, не старше сотни лет. Мне показалось, что чего-то не достает. Я никак не мог отыскать источники времени Вольфрика, что само по себе было странно. Но стало еще страннее, когда в одном из маленьких Храмов в срединных землях я нашел древнюю книгу, написанную непонятным наречием, где, судя по рисункам, рассказывалась иная история. Я не смог найти переводчика, так и оставил книгу в кабинете в разбитой башне. Уже позже, когда поиски человека, который сможет перевести текст, успешно завершились, я не нашел книгу там, где ее оставил.

Дамиана обдало холодом. Симеон говорил о книге, в которой он хранил прядь матери и шкурку граната с единственным зерном и которую он потерял во время погони за Ерихоном.

— Однако эта книга усилила сомнения, что зрели во мне с самого начала моего вступления в сан Падре Сервуса. Я стал дотошнее относиться ко всем отчетам, что мне приносили на подпись, перепроверял все сметы… Ты и сам помнишь, сколь много грязи мы вымели из-под храмового порога.

Дамиан кивнул.

— Но я все равно многого тебе не рассказывал, ибо видел, с какой рьяностью ты веруешь в Храм. И это второй мой грех лжи, да еще и худший его вид — тот, что носит маску добрых намерений. Это моя вина, мальчик мой, что ты растерял всю веру в Храм, ибо ты верил в то, чего не существует. — Симеон глубоко вздохнул и провел по лицу ладонью, будто снимая с него невидимую паутину. — Твоя вера напоминала мне огонек в ночи — чем темнее, тем больше он светит, и я, старый дурак, радовался, что подле меня такой сын. — Симеон оправил штаны. Большую часть жизни он провел в храмовой сутане, и ему явно было некомфортно в обычной, человеческой одежде. — Уж такой преемник, думал я, наверняка завершит путь, на который я вступил. Да только я забыл, что чем жарче раскочегарю огонь в твоей душе, тем быстрее он тебя выжжет и потухнет. Эдуард приказал мне хранить твою жизнь по последнего моего вздоха, а ты чуть не погиб из-за меня. Тебе не в чем себя упрекать, мальчик мой. Если уж и винить кого-то, так это меня. Я плохо исполнил наказ Эдуарда.