Признание Симеона оглушило Дамиана, и он долго молчал, пытаясь собраться с мыслями. Чтобы окончательно не потеряться в собственных сомнениях, он решил зацепиться за последние слова.
— Перед смертью он сказал, что лучше бы сдох я, а не она, — пробормотал Дамиан, голос его дрогнул. — Зачем он просил вас сохранить мне жизнь?
— Перед смертью люди часто говорят злые вещи, пытаясь справиться с собственной виной. Ты очень похож на свою мать, Дамиан, и это всегда причиняло боль Эдуарду. Он говорил мне, что виноват в ее смерти. Ты же был всего лишь мальчишкой… — Симеон похлопал его по руке. — А мальчишки неспособны противостоять жестокости взрослых людей.
— Мне почему-то кажется, что она не хотела травить его. — Слова резали Дамиану губы. — Я рассказал Ерихону, а потом меня на допрос вызвал Хельмут… Я так виноват, Падре. И мне так жаль… — Он перевел дыхание, сделал паузу и спросил: — Как думаете, она могла избежать наказания?
Симеон печально пожал плечами.
— Я не знаю, мальчик мой. Никто не может знать, что было бы. Но одно я знаю точно: гордыня и стыд — враги нашей жизни. Твоя мать могла просить пересмотра судебного разбирательства после моего приезда. Но не стала этого делать даже тогда, когда я узнал о костре. Она решила умереть во имя своей гордости. Так что, пожалуйста, Дамиан, пойми: не вся вина в мире принадлежит тебе. Прекрати тратить свою жизнь на попытки утопиться в аквавите. Умойся и поднимайся в общий зал. Ты не ел много дней.
Симеон хлопнул его по плечу и удалился. Дамиан слабо кивнул ему вслед. Наставник был прав. Но между пониманием и принятием простиралась огромная пропасть, и у него хватило сомнений, чтобы не преодолеть ее. Он так надеялся, что разговор с наставником поможет ему заново обрести веру в Храм, который был его домом большую часть жизни, и ощутить твердую почву под ногами. Однако признания Симеона не только не развеяли его беспокойство, но и укрепили другие сомнения.
Дамиан хотел догнать Симеона и задать самый важный вопрос, огнем пылавший на языке, но все-таки проглотил его, вспомнив давние наставления.
Ступай, Дамиан, да только запомни одну важную вещь. Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада. Они предложат тебе гранат, и, вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру.
Дамиану стало безмерно стыдно. Симеон ведь предупреждал его, говорил, что молодость и горячий нрав никогда не становятся подспорьем для благопристойности.
Еще не было на моей памяти ни одного юноши, посвященного в дела Храма. И ты не исключение, мой мальчик.
Дамиан пропустил тогда мимо ушей слова про исключение и стал считать себя особенным из-за благосклонности Симеона. Зато теперь с высоты своего скверного положения он понимал, насколько наставник был прав, но тогда… Тогда он задирал нос рядом с другими послушниками: еще ни один мальчишка его лет не был приставлен помощником к Падре Сервусу и не был назначен инквизитором в таком молодом возрасте. Дамиан свято верил в собственную исключительность и непробиваемую броню от вёльвских чар. А встретив Авалон, он стал жертвой своей же самоуверенности. Неумелая вёльва с мягким, податливым характером была для него все равно что меч с тупым лезвием — зачем такого опасаться? А ей достаточно было уколоть его отравленной иголкой, и этот яд заполнил все трещины, что нанесла ему жизнь, сделав их заметными.
Дамиан в приступе тревоги взъерошил волосы и зачесал их назад. Ему хотелось озвучить все свои мысли Симеону, но он знал, что ответит наставник: «Я же предупреждал тебя, мой мальчик».
Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя.
Дамиан с отвращением посмотрел на бледный шрам от обряда сживления.
Сердце заныло.
Храм отринул его, отрезал, как палец с гангреной. А сам Дамиан отравился скверной вёльвы, которая могла навсегда отвернуть его от веры в Князя.
Крепи свою веру, Дамиан.
Он шумно выдохнул, в смятении закрыл лицо руками и беспомощно, глухо прорычал в ладони. Голова раскалывалась от похмелья. Когда за его спиной стояла привычная вера в Храм, поддерживала и защищала, он казался себе хорошим, праведным человеком. Но почему, лишившись ее, он растерял и остатки порядочности? Почему, потеряв Вареса и убив брата, он думал об Авалон и пытался утопиться в чувстве отвращения к самому себе?
Задав себе этот вопрос, Дамиан добрался до бочки с дождевой водой у входа в хлев и увидел ответ в своем отражении. Взгляд виноватого. Затравленный, потухший, осуждающий.
Дамиан зачерпнул воды и разрушил свое отражение. Мелкая рябь закачалась на поверхности. На улице шумел дождь — темно-серая пелена закрыла поля до горизонта. Дамиан не хотел смотреть на себя — это было все равно, что смотреть в глаза Варесу и Горлойсу. По-разному родным людям, которых он предал во имя собственного страха потерять веру в Храм. А теперь, утратив ее, он не мог обратить время вспять и спасти их. Бесполезные смерти. Это осознание сокрушало его своей простотой.
Невозможно притворяться целым, будучи разбитым вдребезги. Так и Дамиан не мог больше притворяться прежним, познав истину.
Храм, которому он служил, разочаровал его, и прощения ему не будет.
Из-за долга Храму он был вынужден был согласиться заменить на свадьбе Горлойса. Из-за Храма преследовал Авалон и едва не погиб. Из-за Храма попал в ловушку обряда сживления. Из-за Храма был отравлен вёльвской скверной. Из-за Храма потерял Вареса и едва не потерял Симеона. И из-за Храма он усомнился в Князе.
Крепи свою веру, Дамиан.
Дождь немного утих. Струйки воды сочились из разбитых водосточных труб, размывая землю под ногами. Пока Дамиан, поскальзываясь, доковылял через грязный двор до гостиницы, промок до исподнего.
Зато хоть вонь отобьется.
Он непростительно долго предавался тлетворной жалости к себе, и теперь ему предстояло искупить свою вину перед Симеоном и Князем мира сего.
Войдя в общий зал, Дамиан почувствовал запах подгоревшей ковриги хлеба. Живот отозвался глухим бурчанием. Зверски хотелось мяса и аквавита, чтобы унять головную боль. Повесив плащ на колышек, чтобы не оставлять луж на полу, Дамиан добрался по пустующему залу до стола у камина, где сидел Симеон. Улыбнувшись, наставник подвинул к нему миску бобового супа и ломоть того самого подгоревшего хлеба. Выхлебав водянистую жижу, Дамиан совсем не наелся. В желудке как будто поселился ненасытный волк. Позвав подавальщицу, он спросил, есть ли мясо.
— Поросенок на вертеле, но он еще не приготовился.
— Отрежь сверху, — велел он и, отмахнувшись от подавальщицы краденным скиллингом, вытер замаранную воровством руку о мокрую штанину.
Ему тошно было осознавать, что за последние месяцы он настолько погряз в собственных бедах и сомнениях, что не раз нарушил писания Князя в угоду собственным порокам. Чем, по сути, был похож на других храмовников, отдалившихся от истинной веры. Первый свой грех Дамиан решил не отмаливать на исповеди, а исправить сначала признанием.
— Падре, я знаю, о какой книге вы говорили. — Он сделал паузу и, переведя дыхание, чтобы успокоить разволновавшееся сердце, добавил: — Я ее потерял.
Симеон замер, так и не донеся ложку ко рту.
— Вы ее не нашли, потому что я спрятал ее, а потом забрал, чтобы выбросить. Но в ту ночь я случайно подслушал разговор Ерихона и, похоже, посыльного Горлойса и рванул в бараки, чтобы заручиться помощью Вареса.
Дамиан ждал, что Симеон ударит его ложкой по лбу. Выражение его пятнистого лица выражало нечто среднее между злостью и разочарованием — эмоция, редко касавшаяся Дамиана. Униженное чувство собственной особенности вновь отозвалось ноющей болью.
