Это были цвета их пожухших душ.

Это был цвет ее собственной души.

Она, словно прозревшая, глядела на Дамиана. Инквизитора, что не ведал сомнений и колебаний. Даже сейчас она видела в выражении его лица ненависть. Беспросветную, поглощающую и черную. И чтобы она ему ни сказала, все ее слова застрянут в пелене, которой он, благодаря проповедям Храма, завесил уши. Оковы, которые человек надел на себя добровольно, разбить труднее всего.

«Честность есть сила», — так говорила ее бабушка. Но вся честность, которую себе позволяла Авалон лишь больше открывала перед ней мир, полный лжи. Мир, где правили лицемерие и ненависть. Попав в столицу, она отринула совет бабушки и позволила втянуть себя в эту паутину, сама стала пауком, что плетет ложь. Все вокруг нее только и делали, что лгали. Лгали, ненавидели и убивали. Предавали, насиловали и использовали.

Ей обрыдло с этим мириться.

— Я солгала, — тихо призналась она и ненадолго замолчала. Слов было так много, что ей казалось, будто она умрет от удушья — они толпились в ее горле и застревали в тесноте, так и не сорвавшись с языка. Облизнув пересохшие губы, она все-таки продолжила: — Я не заключала сделку с таким условием, чтобы унизить тебя. Милостивая богиня, да я бы никогда сама подобного не пожелала. Мне противно даже… — Она опять замялась, переводя дыхание. — Даже думать об этом.

Дамиан молча смотрел на нее, приподняв руки раскрытыми ладонями к ней. Она заметила капли пота, стекающие по его напряженной шее на грудь и широкие плечи. Ее, точно тяжелым одеялом, накрыло воспоминанием о том, как он истязал себя.

— Я вообще не планировала ничего из этого… Я хотела только лечить, а не угрожать какому-то инквизитору в убогой гостинице.

Авалон уронила нож. Он глухо звякнул о ковер. Дамиан среагировал сразу же: перехватил ее запястья, чтобы не дать возможности поднять его. Она и не собиралась.

— Я спасла твою жизнь не для того, чтобы угрожать. Я и в магии-то полнейшая бездарность, но я использовала несколько зерен, чтобы не дать тебе умереть. Ты перестал дышать, и я…

Авалон почувствовала, что ее мутит. Дамиан молчал, выражение его лица ничего не выражало, а ей стало невыносимо жарко, голова закружилась. Из его носа что-то потекло. Ей понадобилось несколько ударов сердца, чтобы понять.

На губы стекла кровь.

— Мы должны это сделать, — Авалон почувствовала, как сжалось сердце.

— Нет. Это против моей веры. И я уже говорил, что не люблю вторгаться в сухие чресла. — Она не ожидала, что он ответит, а тем более, что отпустит ее руки и отступит. — Тебе будет больно, и это не та боль, которая может понравиться.

Авалон растерла покрасневшие запястья. Она не знала, специально он причиняет ей боль, или просто не рассчитывает силу. Очередную осевшую тишину нарушил сиплый хрип в его груди. Дамиан прочистил горло раз, другой, пока посвистывающий рокот не поднялся выше — он не смог сдержаться и закашлял, прикрыв рот рукой.

Авалон знала, что увидит прежде, чем Дамиан отнял ладонь.

Кровь.

Время сделки истекало.

Чувствуя, как внутри разгорается пламя неизбежности, Авалон позволила событиям идти своим чередом, катиться сквозь нее, словно волнам. Она протянула руку — точно мост между пропастью, которая их разделяла. Коснувшись его груди, она приблизилась и ощутила его раздражение, распространявшееся, словно жар вокруг костра. Где-то глубоко внутри, под ее ладонью, быстро, гневно билось его сердце.

— Я не хочу умирать, — призналась Авалон едва слышно и возненавидела себя за поскуливание в голосе.

Дамиан посмотрел на нее таким взглядом, будто она пыталась украсть золото у скупца или отобрать невинность у монахини. Если бы мог, он бы поджег ее одними глазами. Она понимала, что его душа наверняка совершенно скисла от княжеанства. И он скорее умрет, чем возляжет с ней, чтобы спасти их жизни. Но она не собиралась сдаваться. Казалось, вся ее жизнь была сплошным страданием — Авалон часто хотелось все это прекратить. Однако, оказавшись на пороге смерти, ей вдруг категорически расхотелось умирать.

Привстав на цыпочки, она подалась к нему. Лицо Дамиана окончательно перекосило. Он попытался увернуться, но она обхватила его за плечи, чтобы не упасть, и прижалась губами к его губам. Желудок у нее скрутило, в горле запершило. Авалон боялась, что ее стошнит, но его губы оказались совсем не такими, какими она представляла губы Филиппе. У Дамиана они были теплыми и мягкими.

Она прижалась сильнее. Он не ответил — сжал губы в плотную линию и, вытянув шею, отстранился. Авалон ощутила укол его пренебрежения, отозвавшийся скручивающимся внутри страхом. Он действительно готов был умереть. И приговорить к смерти ее.

Глаза обожгло.

Я заслужила. Обряд — мой зверь. Я его создала. И он меня убьет.

Авалон сдержала усмешку: она всегда была плоха в магии. Жизнь в очередной раз доказала ей, что стоило держаться подальше от граната. Похоже, тогда, в Модранит, Персена все-таки желала, чтобы Авалон избавилась от зерен, но она назло удержала их в себе. Ее сгубила собственная глупость. Если бы ее стошнило, она бы не оказалась во дворце, не попалась на глаза Филиппе и не стала разменной монетой в интригах. И, наконец, не оказалась бы здесь, вынужденная голой стоять перед инквизитором и умолять о спасении.

И сколь ни унизительно это было, Авалон предприняла еще одну попытку.

— Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя? — спросила она, проглатывая гордость, которая на вкус напоминала желчь.

Это она! Она предлагала ему себя, несмотря на все, что с ней произошло. Все, что с ней произошло, сейчас казалось таким неважным. Лишь бы он ответил «нет» на ее вопрос.

— Да. — Дамиан почти подавился этим сиплым словом, но на этот раз не отстранился. Тяжело сглотнув, он забормотал: — Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Чувство бессилия стало почти осязаемым. Авалон вздохнула. Все было бесполезно. Он обрядился в свою веру, точно в погребальный саван и уже приготовился умереть, забрав ее с собой.

В ее душе зародилась черная злость.

— Будь мои поцелуи ядовиты, ты бы уже умер, — гневно сказала она.

Потом, повинуясь наитию, провела правой рукой по его плечу, спустилась по боку и проскользила по животу, ощущая, как под пальцами сокращаются мышцы.

— Разве мои прикосновения полны могильного хлада? — с напором спросила она, опуская дрожащую руку к шнуровке штанов.

Из плотно сжатых губ Дамиана вырвался сдавленный свист. В его груди, под ее левой ладонью, завибрировал рокот. Не тот влажный, грозящий обернуться кровавым кашлем, а сухой, горячий, как его кожа. От этого звука у Авалон перехватило дыхание. Несколько мгновений она не могла вдохнуть — в животе появилась острая колючка, которая растворилась жгучей лавой и обожгла вены.

— Они предложат тебе гранат, и вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру. — Губы его двигались, он с жаром спешил проговорить все слова, но получалось это все равно медленно. Он весь был напряжен, как перетянутая тетива.

Авалон подняла голову и посмотрела ему в глаза. Под тенью черных ресниц радужки его глаз снова казались темно-багровым, тягучим медом. На щеках запеклась кровь.

— Я не предлагаю тебе гранат, Дамиан, — прошептала она. — Я предлагаю тебе себя… и жизнь.

Он закрыл глаза. Из горла вместе с решительным выдохом вырвался рык. Авалон видела, что он этого не хотел. Он не хотел этого хотеть.

Однако перетянутая тетива все-таки лопнула.

Одной рукой он схватил ее за талию, другой — сзади за шею, и привлек к себе. Впившись в ее губы, он поцеловал ее крепко, с исступленным отчаянием. Потом отстранился, продолжая рычать, будто дикий зверь, загнанный в угол, и прислонился лбом к ее лбу. Лицо Авалон обдало горячим дыханием. По ее телу молниями метались искры. Как вдруг ее охватил ужас. Что за безумная мысль ее посетила — отдаться инквизитору? Почему, чувствуя его сопротивление и отвращение, она им наслаждалась? Что было куда хуже — она жаждала большего. Ей хотелось, чтобы этот зуд страха, метавшийся по ее коже, не прекращался. Чтобы ужас, развернувшийся в животе, поглотил ее целиком. Но что нравилось ей больше всего — осознание, что она выживет, несмотря ни на что. Выживет с помощью инквизитора, для которого их связь, видимо, уже сама по себе станет наказанием.