Кожу покалывало от ужаса. Авалон дрожала, ожидая, когда он вторгнется своей миногой ей внутрь. Темнота и тишина обостряли ее страх, но она не смела пошевелиться и распахнуть глаза. Лучше переждать этот ужас, как обычный ночной кошмар — в подобии сна. Потом она заставит себя поверить, что это ей приснилось.

На ее лицо упало несколько капель.

Она опять вздрогнула. Он был прямо над ней. Это осознание заставило ее сжать рукоять ножа так сильно, что у нее заболели пальцы.

Кап.

Теплая капля упала ей на губы и просочилась на язык.

Кровь.

Голова у Авалон закружилась. Рукоять ножа обожгла ладонь. Одно движение, одно…

Кап-кап.

Кровь инквизитора, капающая ей на лицо.

Его липкие, мерзкие пальцы на ее бедрах.

Теплые пальцы под ее коленями.

Авалон съежилась.

Лезвие меча, торчащее изо рта.

Нож в ее руке. Нож, который мог повторить все, что случилось тогда. Только вместо другого инквизитора удар нанесет она. Убьет Дамиана и освободится.

Но тогда я предам Каталину. Предам всю Трастамару.

Горячие слезы потекли по вискам Авалон.

Она разжала пальцы на рукояти.

Королевский бастард лучше, чем смерть Трастамары.

Теплые, грубые пальцы проскользили по шрамам на внутренних сторонах ее бедер. Авалон, ожидавшая проникновения, поежилась от этого прикосновения. Оно было оскорбительно нежным. Как будто он не собирался брать ее силой.

Кожа ее так воспалилась от страха, что она практически ощутила, когда он придвинулся — еще мгновение, и ее кошмар воплотится в реальность. Она вся сжалась. Губы дрогнули от всхлипа.

— Это омерзительно, — обреченно произнес Дамиан.

Кровать скрипнула — он сел. Слезы полились из глаз Авалон. Она резко села и прикрылась дрожащими руками. Сердце колотилось, точно обезумевшее.

— У тебя до этого были мужчины?

Она молча покачала головой, продолжая избегать смотреть на него. Лучше бы он закончил с этой пыткой, а не задавал ей глупые вопросы, которые никак не помогут им выжить.

— Зачем ты тогда выставляла такое условие кровавой сделки? — Голос у него низкий, хриплый, пропитанный отвращением.

Потому что я должна была возлечь с Горлойсом, чтобы спасти подругу. Чтобы спасти Каталину и Трастамару. Чтобы спастись от Филиппе…

Вслух, однако, она не сказала ничего. На какое-то время повисла тишина.

— Ты решила заключить кровавую сделку, когда думала, что я Горлойс. Зачем?

Авалон укусила щеку изнутри, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Наши жизни связаны, — раздражаясь, сказал Дамиан. — Если не объяснишь, зачем тебе нужно было возлечь с моим братом, я умру от последствий кровавой сделки. А ты, — Он протянул к ней руку с вытянутым мизинцем, — от обряда сживления. Твоя тайна стоит твоей жизни, Авалон?

Она стоит целого королевства.

Она стоит выживания ведьм. Она стоит жизни ожившего мальчика, который впервые вдохнул у нее на руках.

Авалон вдруг вспомнила о своем сне, где уже другой мальчик шел вперед, овеянный надеждами и доблестью. Он умер в этом сне на вершине своей воинской славы, оставив после себя надежду на иной мир. Мир без вражды, построенный на крови. Стоила ее тайна его жизни? Возможно ли, что скажи она о планах мадам Монтре и Каталины, этот мальчик… не погибнет?

Почему меня вообще волнует мимолетный лихорадочный сон?

Авалон вскинула голову.

— Он не мой сын! Шлюха, ты понесла инирское чудовище! — Филиппе взвизгнул и брезгливо отбросил младенца.

Их взгляды пересеклись. Что-то екнуло внутри, и Авалон тут же подавила этот всплеск. Но предательская мысль все равно осталась в уголках ее сознания и нашептала из тишины: о Горлойсе ли шла речь?

Авалон могла сохранить секрет и умереть. Могла вытащить нож из-под подушки и засадить его по самую рукоять в сердце инквизитора. Отомстить за себя. И опять же, умереть. А могла сказать и потерять доверие своей королевы, своей страны, зато…

Что? Неужели ты думаешь, бестолковая дура, что инквизитор поймет тебя и спасет?

Воображаемый голос мадам Монтре раздавался в голове, точно шипение рассерженной змеи.

Он на твоей стороне только потому, что твоя смерть — его смерть. Скажешь ему правду, он найдет способ снять обряд раньше, чем ему суждено закончиться, и прикончит тебя. Между вами не может быть никакого доверия. Он — твой враг.

Но я спасла ему жизнь. Мы связаны, и он не сможет меня убить.

Дамиан, пока она терзалась сомнения, сжал челюсти и слегка наклонил голову — как собака, когда к чему-то прислушивается. Она отвела взгляд от его плотно сжатых губ. Вьющиеся волосы упали ему на лоб, открывая проколотое ухо, в котором должен был быть санграл.

Авалон похолодела. Она до сих пор помнила крик бабушки, мольбы отца. В ее ушах до сих пор звенел визг матери, которую закрыли в горящей хижине. Авалон прогнала потребность в доверии. Она не верила этому чувству, потому что после смерти семьи оно стало для нее неподъемной роскошью. Мадам Монтре права, они враги.

— У меня нет никаких тайн, — солгав, она выдавила из себя кривую улыбку.

— Снова лжешь, — процедил он.

Авалон заметила, как напряглись мышцы на его шее, как вздулись вены на руках. Он был взбешен ее ложью, она это видела. Она также знала, что он попытается добиться от нее внятного и правдивого ответа. Она не могла этого допустить. Он всегда выбирал резкость в общении с ней, и Авалон прекрасно понимала, что, если опять решит воспользоваться ею же, он взорвется. Она не хотела злить его, потому что знала, чем это закончится — взглядом в потолок, пока его минога будет в ней, — но дать ему возможность узнать правду она была не в праве. Судьба Трастамары в ее руках. Судьбы девушек, которые не будут убиты инквизиторами, которые погибнут все до одного, когда мальчик-медведь завоюет Инир.

— Я захотела этого, чтобы унизить тебя, — Авалон заставила себя это сказать. — Ты был беспомощен, просил моей помощи, а я решила тебя унизить. Ты умрешь, если мы не возляжем. Понимаешь, мы же, вёльвы, такие. Коварные существа, желающие похитить твою святость, инквизитор.

Иногда слова — более надежный яд, чем тот, что подсыпают в питье. Мед в его глазах потемнел и стал красным. Дамиан схватил ее за шею и вжал в стену. Авалон захрипела и попыталась отодрать его руку, но только до крови ободрала свои заживающие пальцы.

— Святость — не то, что ты сможешь когда-либо у меня украсть. Тебе удалось обмануть меня, когда я был без сознания, удалось похитить мою жизнь. Но мою веру тебе никогда, — он приблизился, перехватил ее за челюсть и прорычал в ее губы, — никогда не пошатнуть. Я скорее убью нас обоих, чем сделаю то, чего ты хочешь, шлюха…

Авалон нервно сглотнула ком в горле. Обреченность, которая позволила ей решиться на то, чтобы спровоцировать его на насилие, истаяла, точно морская пена, обернувшись страхом. Но он же помог ей собраться с силами и дотянуться до подушки.

— Убери руку, — прохрипела она, прижав к его горлу лезвие ножа.

Дамиан вскинул подбородок, чтобы уклониться, но она уколола его, пустив кровь, и заставила замереть. Он охнул, застигнутый врасплох, но руку разжал. То, что он повиновался, вдруг отрезвило ее. Она была так зла — нервы как будто заиндевели. Ей надоело, что он постоянно ее оскорбляет. Ее бесила собственная слабость и возмутило желание покориться воле Персены. Авалон внезапно осознала, какой дурой была все это время. Она спасла жизнь чудовищу, готовому вместо благодарности отправить ее на костер. Готовому оскорблять ее и обзывать за любое сказанное слово. Он видел мир черно-белым и не замечал грязных оттенков серости, что находились между ними. А ведь это были цвета пепла очищающих костров, на которых они сжигали ведьм. Это были цвета грязи, запятнавшей их белоснежные одежды. Это были цвета земли, впитавшей реки крови, которую инирцы проливали во имя своего жестокого бога. Это были цвета дыма, что поднимался в небеса, где находились два бестолковых бога. Князь, бог насилия, страха и убийств, и Персена, богиня страданий и увядшей красоты.