— Но как? Этому невозможно противиться! — Дамиан утер рукавом сопли и печально шмыгнул носом. — Когда я… когда из моего тела… я испытал…

Он стушевался и замолк, опустив голову. Вьющиеся пряди упали ему на глаза, скрывая от Падре Сервуса вспыхнувшее от стыда лицо.

— Не думаешь ли ты, поганец, что в жизни Симеона Эюзби не было прелестниц? — смешок прокрался в голос наставника.

Дамиан в ужасе вскинул голову и уставился во все глаза на старика, которому, по его мнению, грозило стукнуть сто лет в обед. Симеон, заметив его удивление, рассмеялся. Смех его был теплым и мягким, как потрескивание дерева в очаге. Дамиан невольно улыбнулся, хотя на его душе скребли кошки.

— Юность падка на чувствительность, Дамиан. Страсти кипели и в моих жилах, — Симеон хмыкнул и, нахмурившись, продолжил более серьезно. — Невозможно надеяться, что молодость и горячий нрав станут подспорьем для благопристойной обыденности. Храмовых послушников не обращают в сан до полного взросления именно потому, что надежность их клятв Храму будет подобно хори, пробравшейся в курятник. Еще не было на моей памяти ни одного юноши, посвященного в дела Храма. И ты не исключение, мой мальчик. В благодарность за твою искренность, именем Князя я отпущу тебе это прегрешение. Ступай, Дамиан, да только запомни одну важную вещь. Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада. Они предложат тебе гранат, и вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру, Дамиан.

Несмотря на то, что Падре Сервус отпустил ему грех, Дамиан не почувствовал себя прощенным и очищенным. Как хороший пес он проспал всю ночь под дверью наставника, мучаясь кошмарами и видениями, будто это он на месте Эдуарда проникает в вёльву. Он просыпался в холодном поту, ворочался и снова засыпал, а в сновидения проскальзывала его мать. Он грезил о ее длинных, черных волосах, которые становились волосами вёльвы из борделя, а он рукой Эдуарда наматывал эти волосы на кулак. Проснулся Дамиан от ощущения исступления, которое намочило ему штаны. Он едва не расплакался от ощущения омерзения, которое запятнало его изнутри. И сколько они ни мылся в холодной воде, скрывшись во дворе курятника, это чувство только въедалось в его душу. Он рычал, метался по двору, пытаясь избавиться от этого яда, что поселился в его теле. Ударил ладонью по доскам курятника, разодрал кожу и остановился. По ладони бежала капля алой крови. Дамиан зачарованно наблюдал за ней. Боль, что пульсировала в ране, отрезвила его, изгнала из мыслей яд греховности. Роковое чувство надежды охватило все его существо.

Он нашел свое спасение.

Тем же вечером Дамиан утащил у кузнеца гвоздь и пропорол себе руку, наслаждаясь приливами боли. Она заглушала зов плоти и очищала его пред ликом Князя. Позже ему пришлось сменить место истязаний — Симеон заметил шрамы на его руке и спросил, где он постоянно так ранится.

До принятия клятвы Князю Дамиан еще несколько раз поддавался своим страстям с разными девушками. И все они были отвратительны в своем удовольствии, кривляньях и пошлых стонах. Он заканчивал и, чувствуя себя мерзким, грязным от содеянного, молился и истязал свою плоть — вся его спина была в шрамах, которые надежно скрывали рубахи.

Дамиан истязал себя и истязал, пока вдруг не проснулся с болью во всем теле и таким ощущением, будто наглотался опилок. Горло раздирало от жажды, а спина затекла от сидячей позы, в котором он заснул. Зевнув, он пошевелился, проверяя, вернулась ли сила в руки. Он сжал кулаки, потом разжал их — боль молнией вспорхнула вверх по плечу и ударила разрядом в рану, оставленную монстром. Дамиан проморгался, прогоняя головокружение, и огляделся. Внутренний голос предупреждал его о нападении вёльвы, но на шкурах возле камина ее не оказалось, а в самом камине уже остыли угли. Сквозь забитые окна пробивались слабые снопы бледного утреннего света.

Дурнота отступила, и Дамиан осторожно перекатился на локоть. Потом так же осторожно встал на одно колено, на другое и, опираясь на стол, потихоньку встал. Лисья шкура сползла на пол. В голове зазвенели колокола Храма святого Фурментия в Лацио, и Дамиану пришлось остановиться, переводя дыхание. Через несколько минут он сделал шаг вперед и едва не оступился. Успел в последнее мгновение схватиться за дверной косяк.

Мне нужен санграл. В таком состоянии я не то, что по следу Симеона не пойду, но даже безгранатовую вёльву не оцарапаю.

Однако Дамиан понятия не имел, как его достать. До ближайшей деревни с Храмом несколько часов пути верхом. Да и то не факт, что в деревнях есть запасы санграла для приблудных инквизиторов под прикрытием. А до ближайшего крупного города несколько дней пути — тоже верхом.

Но санграл мог остаться на месте бойни.

В голове у Дамиана даже прояснилось, а дурнота как будто отступила по велению его решимости. Он, придерживаясь за стенку, добрел до задней части хижины, где было устроено ведро. С ощущением блаженства он облегчился, балансируя на грани обморока и наслаждения. Стряхнувшись, Дамиан, все так же придерживаясь за стену, добрел до раскрытого сундука, из которого торчали языки разворошенной одежды. Натянув на себя плотные штаны и шерстяную рубаху, Дамиан понял, что до этого стучал зубами. Он даже не замечал, как продрог, и теперь ежился, пока хорошая шерсть согревала его озябшие мышцы. Подышав на холодные руки, Дамиан, шаркая по соломенному настилу, подошел к стойке с охотничьим арсеналом егеря.

Короткий нож-кинжал для отделения шкуры вызвал у Дамиана трепет. Он, конечно, мог бы прирезать вёльву и ножом для разделки мяса, но лезвие там имело больше веса, чем рукоять — маневрировать с таким оружием было себе дороже. Уронишь — оттяпаешь себе пальцы на ноге. Кинжал лег в руку, пальцы привычно сомкнулись обратным хватом. Чувствуя, как возвращается утраченная уверенность в собственном теле, Дамиан повертел кинжал еще немного и улыбнулся.

Дверь лязгнула и распахнулась. Он резко развернулся, готовясь метнуть кинжал меж глаз входящему, но замер, не зная, что делать. Заодно пытаясь избавиться от накатившей дурноты. От быстрого движения он едва не рухнул, а внутри головы запульсировало с такой силой, что Дамиан чуть не проблевался.

— Ты слишком рано встал, — убежденно сказала она. — У тебя губы и ногти синие, ты потерял много крови.

Темнота перед глазами растаяла. Дамиан снова видел Авалон, запорошенную снегом. Закинув лук через плечо, она держала в одной руке промерзшую сахарную свеклу, а во второй — белоснежного зайца с запятнанной кровью шкурой. Стряхнув с волос снег, Авалон отбила сапоги о дверной косяк.

Это были его сапоги.

Не обращая на кинжал в руке Дамиана никакого внимания, Авалон прошла внутрь помещения, закинула на стол свеклу и тушу зайца и вернулась, чтобы закрыть дверь на засов.

— Но раз уж ты встал, можешь разделать зайца, — бросила она через плечо.

Дамиан только сейчас понял, что стоит с открытым ртом. Он с раздражением захлопнул его и направился к столу, но тут же остановился, мысленно выругавшись.

Какого хрена? Еще не хватало прислуживать вёльве.

Авалон еще раз тряхнула головой и вконец растрепала заплетенную косу. Покрасневшими пальцами достала из волос несколько веточек и сухих листьев и сняла с себя лук. Дамиан обратил внимание на тетиву из сырого шелка. Живот его скрутило, когда он вспомнил, чем именно они заплатили егерю за информацию о местной группе вёльв: дорогим аконитовым аквавитом и сырым шелком, что был прочнее любого другого материала.

Прошлое как будто подкатывало к Дамиану со спины, точно цунами. Это было смутное, неявное ощущение, но от этого оно было еще более пугающим. Волосы на его затылке и руках приподнялись дыбом.

Авалон пристроила лук у входа и стянула через голову колчан со стрелами. Дамиан заметил, что несколько стрел отличаются от других: оперенье укорочено и заужено. Он знал, что охотники обычно используются такой вариант обрезки оперения, если меняют наконечник на более легкий. Дамиан перевел взгляд на тушу зайца. Аккуратная рана от наконечника в шее — зверь умер в одно мгновение и даже, скорее всего, ничего не понял.