Что это я, неприязненно подумал о себе Еранцев, что я буду говорить ей и что у нее спрашивать? С ней не потолкуешь ни всерьез, ни в шутку. И все же он спросил:

— Где это тебя так?

— А ты кого-нибудь убил, да? — не ответив, спросила она, шевеля сизоватыми губами. — Рассказывай как.

— Ты бы узнала того, кто тебя сбил? — не сразу поддаваясь отчаянию, спросил Еранцев.

— Он красивый, — шепнула она. — На самолете…

В глазу ее задрожала слеза, губы затряслись.

— Идемте, — сказал врач, дотронувшись до плеча Еранцева. — Жалко девчонку, — сказал врач уже в коридоре. — Со временем, конечно, может пройти. Да что болтать об этом. Настоящей жизни у нее впереди нет. Ничего нельзя — бегать нельзя, рожать нельзя… И то если все хорошо пойдет.

— До свидания, — сказал Еранцев. — Я еще наведаюсь.

— Если интересно, пожалуйста…

Еранцев, уходя, твердил про себя имя девушки — Светлана. Год рождения — хорошо, что попросил в самом начале историю болезни — тоже запомнил и, уже садясь в машину, подумал о Наде: надо будет спросить, знает ли она Светлану, как-никак одногодки, может, учились в одной школе.

У шлагбаума дожидалась «Волга». Еранцев еще издали заметил, как проезжающие мимо «Волги» с любопытством поворачивают к ней голову, а иные даже сбавляют скорость. На заднем сиденье «Волги», теснясь, сидели три здоровенных пса.

— Что так долго? Загорал, что ли? — буркнул Игорь, ведя на поводках двух собак. Усадил их, сам сел с краю. — Езжай первым. Только не гони очень. Батя уже от руля отвык…

— А ты от руля своей машины не отвык? — спросил Еранцев.

— Ну уж слово молвить нельзя! — мягче сказал Игорь. — Свяжешься с этими стариками, вот и рвешь на себе волосы! Это не так, другое не так. Не зря о них молодые говорят — ископаемые…

— Я еще на заправке не был.

— Ладно, жми.

Поехали. Тугой ком в груди Еранцева рассасывался, он дышал свободнее. Да и ехать с собаками было веселее. С обеих сторон завидев их, люди начинали улыбаться, кто-то даже приподнял шляпу и церемонно поклонился. Ничего не скажешь, псы и на самом деле сидели с важным видом, ни на кого не обращая внимания, смотрели вперед.

— Зачем собак-то взяли? — спросил Еранцев.

— Тебе не нравится?

— Дождь прошел, — сказал Еранцев. — След они не возьмут.

Он убавил газ. Впереди поворот — вчерашний, только вчера это место не тревожило, не колдовало так, как сегодня. Совсем иначе, чем вчера и давеча, когда ехал в город, смотрел Еранцев на сильно поредевший после ветреной грозы куст. Возле него так живо — оказывается, не до конца — откровенничал Игорь.

— Так ни разу не сходил к той девчонке? — спросил он Игоря. — Коли уж слухи ходят…

— Ты серьезно об этом?

— Да…

— Вот уж не думал, — покосился на Еранцева Игорь. — Я не враг самому себе. Дрессировщик и тот зря не сует башку в пасть льва.

— Так у тебя же везде рука.

— Я не знаю никакой девчонки. И знать не хочу. Пойдешь, начнут трепаться: нет дыма без огня! Нет уж… Пойми, я чист перед ней…

— Мне все ясно, — устало откликнулся Еранцев. — Верно, свята душа — свят и сам.

— Ну, как поп заговорил…

Усовещевать, тем более пытаться докопаться до правды, понял Еранцев, бесполезно. Все у него шито-крыто. Поди докажи, что он наехал на Светлану, не помнящую даже себя.

Игорь невесело притих.

Что ни говори, неприятно, когда человек, еще вчера казавшийся своим в доску, выходит из повиновения. Не знаешь, что ожидать от него, одно ясно — хорошего уже не жди… Может, попробовать его разговорить? Нет уж, не стоит, опасно, неизвестно, что сболтнешь, так что сиди, стиснув зубы!..

Свернули с большака на лесную дорогу, блестевшую лужами в размытых полях, а вскоре катили проселком. Снова, в этот раз чисто и заманчиво, завиднелись прудищинские избы, потом внизу, на ярко-зеленой поляне, бело полыхнула стройка.

День здесь был иной, чем в городе. В городе он — будто верховой ветер, высоко над домами, над суетливым людом, вытесненный снизу шумом и гамом улиц. Здесь, над безмолвными далями, и день был спокойней. После ливня, побившего дым, окрестность попросторнела и за дальними лесами стали видны другие селения, вернее, маковки церквей.

Солнце, высушив взгорки, косыми лучами тянулось под кусты, в золотой стерне неожиданно весело вспыхивали поздние ромашки.

Еранцев, приближаясь к шабашке, увидел всех в сборе; стояли полукругом перед каким-то незнакомым человеком в зеленой брезентухе, подъехали ближе, увидели: местный егерь произносит речь.

— …Окладом я их, ясное дело, обрежу. Только скажу по совести: оклад об эту пору — чистое баловство. Так, одна красота. Флажки, однако, в кое-каких направлениях будет далеко видно. С дожжом много листа повыпало. Лес, ребята, оголился… Вопросы есть?

— Что дальше будем делать?

— Ружья разберем. Проверим на бой, на кучность. Сперва конфискованный боеприпас сожжем. Утром каждому стрелку на номере выдам боеприпас из казенного фонда. Четыре заряда согласованной картечью, двадцать восемь, стало быть, картечин в каждом патроне. По два патрона с жаканами…

Еранцев выбрался из машины, открыл заднюю дверцу, выпуская собак. Первым прыгнул на землю черно-пегий, в румянах выжлец, и Еранцев невольно залюбовался им. До того хорош — подвижен, сух и мускулист. Костяк широкий, хвост саблей, в плотном прикусе угадывается мощь. Разминаясь, выжлец пробежал вдоль пруда, приблизился к ружьям, сваленным у ног егеря, брезгливо обнюхал их, двинулся к хозяину.

Из «Волги» медлительно, с начальственной отрешенностью вылезал Николай Зиновьевич Арцименев. Был он в теплой куртке, в тирольской шапочке. Ничего не скажешь, стар, внушителен.

Егерь Мирон — тоже стар, но еще крепок — ахнул.

— Здорово, Кудинов! — крикнул он. — Как живем?

— Здравия желаю! — ответил Кудинов. — Живем лучше всех. Хорошо, что приехал, Мирон! А то на охоту, называется, собрались. Срамота…

— Да вот меня, вишь, с печного кирпича стащили, — вздохнул Мирон. — Откель у тебя этот утиль? — Поднял лежавшее сверху ружье, перехватывая его только двумя пальцами, большим и указательным, насупленно пошевелил бровями. — Что это за цевье — мыши, что ли, грызли?.. А пяткой приклада гвозди забивали или камни дробили?..

Он протянул ружье Кудинову, попросил:

— Переломи-ка.

Кудинов ловко сдвинул верхний ключ, обнажил патронник, вернул ружье Мирону. Тот, подняв двустволку на свет, сощурил правый глаз, заглянул по очереди в оба ствола и сплюнул.

— У бабы какой одолжили? — повел глазами в сторону Тумарева.

— У мужика…

— Ну и мужик ноне пошел… — сказал Мирон. — Допрежь его б, как сукина сына, этим прикладом по спине молотили. Держи ружье в чистоте и исправности, коли завел! Та-ак. Надо почистить и смазать. Шешнадцатый калибр, получок…

Кудинов повеселел — с таким наставником, как Мирон, не пропадешь! — проворно подсунул тому другое ружье, приготовленное для осмотра.

— Ох, нехорошо! Нехорошо-то как, господи, — чуть ли не плакал Мирон, целясь глазом внутрь ствола. — Левый ствол раздут, ржа…

А вот последующее ружье его умилило. Похлопал по шейке приклада, подбросил, легко поймал ладонью.

— Вишь, какая старушка… Вот что значит фирма! Ну, она-то уж не подведет… Чок, двадцатый калибр…

Нужненко, внимательно следивший за бывалым егерем, оказался расторопнее остальных — пока те хлопали глазами, подлетел и завладел ружьем.

Меж тем по лужайке разносился запах баранины. Наталья и Надя, уживаясь у костра за приготовлениями, о чем-то переговаривались. Надя поддерживала костер, то и дело вытаскивала из вороха дров дощечку или хворостинку, подбрасывала в огонь.

— Это вас колхоз так балует? — спросил Николай Зиновьевич, беря под локоть Еранцева. — И частенько?

— По случаю завершения, — сказал Еранцев.

— Следовательно, нам повезло. Как у вас, дружок, дела? Как программа-максимум?

— Хвастаться нечем, Николай Зиновьевич, — сказал Еранцев. — Даже минимум не тяну.