— Сам-то ты чем болеешь? — спросил Шематухин.
— А что, заметно?
— Как тебе сказать… Вроде думки тебя точат. Шарики за ролики заходят. Так тебя, сонного, куда хошь заманят.
— Ерунда, — нерешительно возразил Еранцев.
— А ты не лезь в бутылку! — повысил голос Шематухин. — Я постарше тебя, не таких видел. Поскитался по тюрягам, с урками крупного калибра якшался да таких шмар перебрал, тебе не приснится. Словом, пожил — дай бог каждому… Ты вот чем занимаешься, Еранцев? Я ведь думал, ты того, ненормальный… Вчера только дошло, не за ту птицу тебя принял…
— У тебя, Шематухин, такая незаурядная жизненная школа, но ведь и тебе плохо…
— Ну, знаешь!.. — вскинул заблестевшие глаза Шематухин.
— Не надо, не ерепенься! — в свою очередь, строго сказал Еранцев. — Конечно, легче, если умеешь зло на людях срывать. Подумаешь, герой — тюремную баланду хлебал, с блатными кралями переспал!
— Ну, завелся… Ишь, сердиться умеешь. Раскричался, — приостыв, уважительно сказал Шематухин. — Ладно, слушай! — встрепенулся он от какой-то мысли. — Что у тебя с Натальей? Было что-нибудь промеж вас?
— Не было, — тихо сказал Еранцев. — Не до того мне, Шематухин, можешь ты это понять?
— Эх, мама, роди меня обратно… — тревожно-весело вздохнул Шематухин. — Между прочим, я так и думал.
Оба замолчали, громадным кругляком взошло солнце, посылало сквозь пелену дыма натужный малиновый свет. До настороженно притихшего леса было уже недалеко.
— Ей-бо, дождь будет. А то и ливень, — шутливо перекрестился Шематухин. — Мне бы успеть этого красного дьявола застукать.
— Рехнулся? Зачем он тебе нужен? — нахмурясь, спросил Еранцев. — Можно подумать, что его голову в миллион оценили.
— Якорь ему в глотку! — резко ускоряя шаги, сказал Шематухин. — Мильон не мильон, а свои денежки вернуть я должен… Учудил он тут. Деньги упер. Если у него где-нибудь тайная трапезная есть, прогорел я. Хана мне, братан. Прибьете вы меня как миленького… Деньги я, Еранцев, получил. Случайно вышло, — рассказывал Шематухин, торопливо закуривая. — Родственник, бухгалтер, спешил на тещины похороны, ну, и всучил мне деньги, какие мы заработали… Если без индивидуальных расценок, по кругу — полтора с лишним куска на рыло! В общем, сумма! Барана мне — помнишь, говорил, что председатель пообещался, — барана, значит, выписали, я его на веревочке лужком повел, а до этого, сам понимаешь, выпили. Искупаться, падла, захотел. Привязал, стало быть, барана, на нем сумка, деньги в сумку запиханы. Это, значит, я по пьяному делу художественную часть устроил… Полез купаться, чую, что-то там, на берегу, неладно. Вылезаю, вокруг никого. И баран с деньгами, братан, как сквозь землю провалился. Хошь, верь, хошь, нет… Только ты не спеши с выводами, я его изловлю. Давеча, правда, на меня мандраж напал, думаю, конец. Лучше, думаю, деру дать, заодно машину прихватить. Наука для меня не новая. А увидел тебя, вот тут… — Шематухин бухнул кулаком в грудь. — Тут колесом, братан, завертелось…
— Ну и ну! — вымолвил Еранцев. — Невероятно!..
— Думаешь, неправду говорю? — заволновался Шематухин. — Не веришь?
— А почему ты думаешь, что именно красный волк утащил барана? Ты его видел?
— Нет, не видел. Просто скумекал: другие волки в одиночку не бродят. Те стаей, да и средь бела дня из леса носа не высовывают, понял?
— Наугад пойдешь или знаешь, где искать его?
— Карта есть, — невольно перейдя на шепот, сказал Шематухин. — Эх, мне бы еще собаку с нюхом!..
— Что ж, основательно подготовился, — с печальной задумчивостью произнес Еранцев. — Стрелять ты, видел, мастак.
— Да мне крови его не надо, — вдруг запальчиво проговорил Шематухин. — А ты хотел, чтобы я к нему без ружья шел, к бешеному… Тут, братан, надо уши держать навостро!
— Ты случайно Аркашу не пристрели… Может, покричать, а? Вдруг услышит…
Они вошли в лес, зашагали по сламывающимся с сухим треском стеблям мятника меж деревьев с вялой, понурой листвой.
— Слушай, ты не кричи, ладно, — остановился Шематухин. — Аркаша — не дурак, дорогу найдет. А будешь орать, волка спугнешь. Он барана с логова на другое место может перетащить… И вообще про всю эту бодягу пока молчок. Если даже не найду этих денег, выкарабкаюсь. Только еще пару дней, до понедельника, придется загорать. Чуешь?
— Суду все ясно, — улыбнулся Еранцев.
— Ну вот, спасибочки! — неумело поблагодарил Шематухин. — Вернусь — потолкуем…
Он хотел еще что-то сказать, но в голове все перепуталось. Он чувствовал то, что словами выразить сразу трудно: будто начинал он свою жизнь заново, а та, прожитая, казалась ему бесполезно потраченной. Никакой враждебности к другим в нем сейчас не было. Ни капельки.
— Не пали зря, — проникаясь сочувствием к Шематухину, сказал Еранцев. — Волк никакой не бешеный. Я его видел.
— Да ну?! — удивился тот. — Правду говоришь или ты хитрее, чем я думаю?
— Вот как тебя видел. Я ведь маленько физиолог. Так что не бойся…
— Здоров, говоришь, — нахмурив брови, сказал Шематухин. — Вчера один пассажир то же самое мне сказал. Глухарь! Сам-то небось и наговорил, земля слухом полнится. Дюже, видать, обозлился на людей, заваруху устроил… Ладно. Дело на безделье не меняют. Потопал я, — отшагав немного, он обернулся: — Ты. Еранцев, на меня плохо действуешь, с курса сбиваешь. Я тоже, черт, начал думать. Вот когда не думал, лучше было…
Шематухин направился в глубь леса, а Еранцев долго прислушивался к его удаляющимся шагам, потом к лесной тишине. Начиная томиться одиночеством, он заторопился на открытое, пошел вдоль опушки, приблизился к овражку, на дне которого светлой ниточкой блеснула вода.
Еранцев спустился вниз, черпнул ладонями ключевую воду, и внезапно в нем возникло сиротское чувство. Еранцев не обрадовался ему — с тем чувством пришли к нему еще горечь и боль.
Он вспомнил, где и когда видел ручей, похожий на этот, только с той разницей, что у того, сбегающего с крутика, русло было из сплошного гладкого камня. И там, правда, приходилось, чтобы набрать котелок, останавливать бегучую струю одной ладошкой, другой черпать, а еще стоять при этом на коленях, как можно дольше выдерживая боль. Теперь-то, окажись Еранцев возле того ключа, он бы подстелил что-нибудь под колени, а тогда откуда было взяться уму?
Он приехал из города, где вода в квартире текла из крана и никто это не считал за благо.
Лет пять спустя после войны он один, без матери, добрался до дальней — ехал сперва поездом, потом плыл пароходом — деревни, чем удивил и напугал Лизу, приходившуюся ему двоюродной сестрой. Звал он ее, как все в деревне, Лизаткой. Муж Лизатки, Григорий, был налоговым агентом, носил на ремне сморщенную кобуру с наганом, а сама Лизатка сиднем сидела дома, считая последние дни беременности.
Жилось ему после города, как в сказке, все было в новинку: река, заливные луга, по краям, ближе к лесу, окаймленные склонами с густой россыпью белых, как кости, каменьев.
Однажды Лизатка после долгого сидения в избе не стерпела, собралась на сенокос. Легко ей было, пока они поутру, по холодку, шли вдоль берега реки к маленькой делянке, где дядя Григорий, урвав час-другой, косил сено. До сих пор помнит Еранцев, бодро и радостно нес он пахнущие свежей древесиной, недавно наструганные грабли. Смотрел на Лизатку в белом сарафане, в повязанном шалашиком платке, дивился: она, несмотря на выпученный живот, была, как в сказке, красивая. Работа у него не получалась, хоть и старался он помочь Лизатке, дорвавшейся до дела, от травяного настоя закружилась голова, он ослаб. Зато, забавляясь, соорудил шалашик, не подозревая, для какой заботы он пригодится потом.
Со склонов, от нагретых каменьев, словно от печи, потянуло зноем, с лугов снялась утренняя дымка, Лизатка, уморившись, залезла в шалаш и попросила принести воды из ручья. В какой-то раз довелось пить студеную прозрачную, как хрусталь, воду, упруго бьющую из крепкой прожилистой скалы, он пил, задыхаясь, чувствуя, как немеет горло.
