Вдруг они не уехали? — думал Олев, возвращаясь в субботу домой из института. Вдруг она отправила отца одного? Сумасшедший дом! С нее все станется! Что же тогда делать? Закрыть дверь на задвижку, как с Илоной? Но с матерью Илоны так нельзя, еще подумает — я что-то замышляю. Позвонить, предложить встретиться в кафе?.. А если ее не будет дома? Если подойдет Илона — не спрошу же я: дома твоя мать?

Ключ скрипнул в замке, но собака не заскулила, не заскреблась лапами в дверь, как обычно, когда Олев приходил домой. В квартире стояла тишина. Квартира была пуста. На столе лежали пять рублей. Это значило, что раньше чем в воскресенье вечером они не вернутся. Олев с облегчением вздохнул. И тут же его охватило отчаяние.

К черту! — подумал он. Возись с этими бабами! Будто мне больше делать нечего! В конце концов, я должен учиться! Им-то наплевать, кончу я институт или попаду в армию!

Если б только девчонки, так еще и мамаши! Кому это надо, только все усложняют! Как хорошо было бы жить вдвоем с отцом!

У Сирье, по крайней мере, нет матери! Правда, та умерла совсем недавно, в прошлом году, вернее, в конце нынешней зимы. Первый весенний дождь пополам со снегом стучал по крышке гроба… И вообще, с матерью Сирье все было бы иначе: мать Сирье никогда бы не стала вламываться к нему, умолять… Женщина, которую он ждал сейчас, представлялась ему кровожадной тигрицей, гремучей змеей, крокодилом; безумством было идти ей навстречу вот так, безоружным, неподготовленным.

Он курил сигарету за сигаретой. Давно пора бы снова бросить курение — организм уже успел привыкнуть к никотину… Пять минут шестого. Может, она попала под машину?

Олев держал в руке незажженную сигарету — чиркнувшая спичка нарушила бы драгоценную тишину, все еще окружавшую его. Он все же взял в руки коробок, однако не успел открыть его, потому что раздался звонок.

Он поспешил в прихожую, но затем остановился, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и, только почувствовав, что совершенно спокоен, медленно, размеренным шагом пересек прихожую и открыл дверь.

Перед ним стояла мать Илоны. Он понял это сразу, раньше, чем она успела назвать себя: одного роста с Илоной, чуть полнее; когда она вошла из темного коридора в прихожую, Олев увидел, что ее нежную кожу, щеки, как и у Илоны, покрывает легкий румянец, волосы такие же светлые и пышные; только глаза у нее были не скучающие, не безучастные, не испуганные; ее глаза — ясные темно-серые глаза — сияли и смело смотрели на него.

Какая женщина! — подумал Олев, смутившись от взгляда гостьи. Неужели на свете бывают такие женщины? Уж не в кино ли я? Мать Илоны? Со временем Илона тоже станет такой женщиной! И  о н а  пришла просить  м е н я!

Сердце Олева переполняла гордость, когда он вел гостью в свою комнату. Та огляделась и едва заметно поморщилась. Олев догадался: она не курит. Марет морщилась точно так же, когда приходила к ним, отчасти потому она и ребенка своего не хотела приводить сюда. Что ж, вот и хорошо, подумал Олев — легче будет от нее отвязаться! И в то же время ему почему-то не хотелось оставлять плохого впечатления.

Он предложил гостье сесть в кресло справа от письменного стола, а сам устроился на стуле за столом. Таким образом теплый ласковый солнечный свет падал из окна на лицо женщины, его же лицо, когда он смотрел на гостью, оставалось в тени.

Мать Илоны немедля приступила к делу, заговорила непринужденно и плавно. То и дело она обращалась с вопросами к Олеву; Олев опускал голову, словно смущаясь, и отвечал «да» или «нет», смотря по обстоятельствам. В остальное же время его взгляд скользил по лицу женщины — слегка пылающему, — по ее позолоченным солнцем волосам, углублялся на мгновение в ее блестящие глаза, а затем опускался по гладкой, словно выточенной из мрамора шее, задерживаясь у острого выреза платья. Какая мягкая бархатистая кожа! И все еще покрыта загаром. У Илоны такая же кожа… А дальше что — белая полоска вокруг грудей?..

— Сама я — противница столь ранних браков, — услышал он ее слова.

Брак? С ней — пожалуй, чем плохо быть мужем такой женщины, вести ее, легко поддерживая под локоть, по залам, вполуха выслушивать комплименты в ее адрес, чувствовать зависть других и испытывать удовлетворение — потому что владеть такой женщиной значит сполна наслаждаться ее внутренним богатством, гармонией и уравновешенностью, с ней даже семейные ссоры — не ссоры, и уже одно ее присутствие поднимает тебя в собственных глазах. И тебе остается лишь одна забота — думать о себе, о своей позиции, о своей карьере, дабы достойно представлять ее, и это в то же время твоя обязанность, если ты хочешь, быть ее мужем. Илона может стать такой же, для этого у нее есть все задатки. Вот именно — м о ж е т! Илона — джунгли, дебри внутренних достоинств, в которых она сама запуталась. Сумеет ли она когда-нибудь раскрыть эти богатства — этого сейчас никто не знает. Она чего-то хочет, к чему-то стремится, несется куда-то, как тяжелый танк. Если она что-то задумает, выберет цель, то уж бросается вперед, сминая все на своем пути, не думая, горячась, — пока в конце концов не очнется на груде обломков. Если бы Олев и был в состоянии превратить ее в женщину, подобную той, что сидит напротив него, то какой ценой! Отдать все свои телесные и духовные силы ее усовершенствованию, чтобы потом все-таки стать ее спутником — но каким? Смертельно уставшим жалким шутом!

Нет, у Олева одна цель — идти вперед, и он никого не потерпит рядом с собой! В наши дни есть две возможности: либо отдать чему-то свою душу и стать таким образом шутом или великомучеником, либо идти вперед, ни с чем не считаясь, даже с тем, во имя чего ты идешь! До какого разорения довел свою страну Мао, но иначе он не стал бы «великим кормчим».

— Конечно, я прекрасно понимаю вас, куда проще иметь дело с  т а к и м и  девушками, которые не стремятся замуж, — сказала мать Илоны, чуть заметно поморщившись, и сделала такое движение, будто отогнала муху.

У Олева дернулась рука. Он понял и намек, и к кому он относится. И тут же едва не расхохотался: ох уж эти гордые женщины! Они так уверены, что все жаждут как раз их! У них не возникает и тени сомнения в этом, это для них аксиома! И им невдомек, что кому-то, быть может, нужен просто незатейливый уголок, даже не уголок, а прихожая, тамбур, через который постоянно кто-то проходит…

Олев почувствовал неприязнь к этой женщине.

— Кого вы имеете в виду под «такими»? — сухо спросил он.

— Кого я имею в виду? — воскликнула женщина, приходя в замешательство. Она на мгновение поднесла руки к лицу, затем сжала кулаки. — Господи, кого я имею в виду! Никого я не имею в виду! — Ее руки упали на колени, растерянный взгляд остановился на Олеве. Она продолжала быстро, умоляюще: — Ведь я пришла сюда говорить не о том, что я думаю, я надеялась на  в а ш у  помощь! Возможно, я рассчитывала на слишком многое: я же видела вас глазами своей дочери, ведь я вас не знала! Я надеялась, что если вы и испытываете более глубокие чувства к той, другой, то вы, по крайней мере из человечности, поможете моей дочери преодолеть все это!

— Как… как я могу помочь? — смущенно спросил Олев. Он и вправду этого не знал.

— Не знаю, — ответила и женщина, — может быть… Если бы вы поговорили с ней?

Олев внимательно посмотрел на нее и поразился: как быстро та сумела справиться с замешательством и полностью преобразиться — из надменной, хотя и сдержанной наставницы превратиться в озабоченную, нуждающуюся в совете женщину. Естественно, теперь она начнет взывать к совести Олева: что ей еще остается, как не сыграть в игру, основанную на взаимном доверии? Она умный человек и, уж конечно, понимает: если хочешь схватить поросенка голыми руками, то одного крика недостаточно. Ну а что делать Олеву? Продолжать притворяться капризным поросенком? Или показать себя с более благородной стороны?

— Я не могу, — начал он, с трудом подбирая слова, — говорить с вашей дочерью об  э т о м… У меня перед той девушкой есть свои обязательства… они вынуждают меня… она не поняла бы меня… так как…